Сибирские огни, 1962, № 9

ределенную эмоцнонально-психологиче- скую волну. Кажется, давным-давно уже исхожены и исследованы все пути и тропы и тебя уже не ждут особые открытия. А между тем, на свете «нет путей таких, таких до­ рог, чтобы они не звали и не манили, не волновали», ведь «не бывает в пути двух одинаковых закатов, и дважды не зани­ мается одним и тем же огнем бивачный костер». И пусть твое путешествие, го­ ворит автор, ничего не изменит на гео­ графической карте, не откроет новых тайн, не укажет новых троп, пусть так, все равно ко всему, что вокруг, ты бу­ дешь стремиться приложить себя без ос­ татка: свой слух, свое зрение, свой ум, все свои чувства. Быть может, счастли­ вому, который пройдет этими же путями много-много лет спустя, более зоркому и внимательному, чем ты, все-таки при­ годятся твои глаза, твой слух, твои мыс­ ли, и он откроет то, что не дано было открыть тебе. Воистину безграничны радость позна­ ния и созидания окружающего мира, это драгоценнейшее благо человека, и, мо­ жет быть, главное в нем —■познание че­ ловеком самого себя, своей сущности, природы своей. Человековедением назы­ вал искусство слова Горький. В наше время интеллектуальный, да и эмоци­ ональный облик человека становится все более сложным, и кому как не художни­ ку путешествовать в этот удивительный мир. И писатель всегда об этом помнит. «А узнавание человека, — говорит он, —- разве это не путешествие в неизвест­ ное?» Помнят об этом и его герои. Сеня Свиридов, умирая, напутствует своего друга Рязанцева: — Мало мы знаем друг друга... — Кто это мы? — спросил Рязанцев. — Люди... Учти! Так в романе Залыгина горные тро­ пы Алтая, по которым путешествуют его герои, ведут к человеку. На них по-но­ вому раскрываются родные просторы, а главное — люди. Человек в изображении писателя множеством нитей связан с ок­ ружающим его миром природы: горами, ручьями и реками, лесами, вещами, на­ конец. Он точно сливается с окружаю­ щим, живет в гармонии с ним, не утра­ чивая вместе с тем своей индивидуаль­ ности, своего человеческого «я». Особенно полно такое единение при­ роды и человека ощущается в характере Онежки, курносой веснушчатой девчуш­ ки, ставшей как-то незаметно и для себя и для окружающих душой всего лагеря. Как будто ничего в ней и не было осо­ бенного. Маленькая, толстенькая, под­ стриженная, застенчивая, она вся была на виду. Но люди тянулись к ней. Ее кулинарное искусство неизменно хвалил ворчливый шофер; мечтала стать ее под­ ругой надменная Рита Плонская, с глу­ бокой симпатией относится к ней резко­ ватый и ершистый Андрей. С образом Онежки в романе связаны наиболее, пожалуй, поэтические и заду­ шевные страницы. Стоит появиться ей, и оживает природа, с которой сливается все ее существо. «Онежка всегда разде­ ляла с природой ее настроение. Просы­ паясь, выглядывала из палатки, вдыха­ ла росный воздух и в самое себе тотчас открывала что-то такое: такое ощуще­ ние, такие чувства, которыми, казалось ей, было наполнено утро». У нее, по сло­ вам автора, «был тайный сговор со всем окружающим ее горным миром, сговор, о котором она ни на минуту не забыва­ ла, хранила его и даже как-то тихо сама перед собой гордилась им...» В Онежке живет поэтическая натура, о которой она сама, возможно, и не по­ дозревает. Скажи ей об этом, она ис­ кренне удивится: настолько это чувство у нее было естественным, само собою разумеющимся. Полнота бытия, непосредственность жизни во всей ее первозданной прелести, полнота и свежесть чувств — вот источ­ ник поэзии, и Онежка всеми фибрами юного существа своего ощущает эту разлитую вокруг красоту и поэзию. Не случайно она думает с неприязнью о Вершинине, слушая его спор с Рязан­ цевым: «Не нужна ему поэзия, и он не видит ее и уже создал свой «закон», по которому ее не должно быть». Столь же естественны для нее и раз­ мышления о тайнах жизни и смерти. Ды­ хание смерти Онежка почувствовала очень рано, заблудившись однажды в лесу в .момент грозы, когда она едва не сорвалась в пропасть. Рано оборвалась и жизнь Онежки, оборвалась трагически нелепо. Сцена смерти ее выписана хорошо. Здесь все на месте, и все обрисовано мастерски. И доктор, что вышел на крыльцо и сказал: «Ну, вот...» — и как- то по-воробьиному пожал плечами. Раз­ вязал тесемку халата, снова завязал ее, повернулся и ушел обратно». И воробьи в форточке больничной палаты, в кото­ рой лежит умирающая Онежка. «Во­ робьи на форточке широко и молча ра­ зевали своп клювы. Она знала, что это значит, почему молча». В литературе не раз изображалось угасание умирающего. У одних героев оно сопровождалось страхом, как у Ива­ на Ильича с его животным криком: «Не хочу!» в известной повести Л. Толсто­ го, у других ■— полной отрешенностью от всего земного. Онежка, и умирая, ос­ тается верной себе, она «хотела быть такой же, какой всегда была до сих пор. Как-будто с нею и в самом деле ничего не случилось. Она всегда чего-то жела­ ла, а сейчас — оставаться собой. Она хотела иметь желание...» Смерть Онежки — не частный эпизод в романе. Это трагическое событие, точ­ но вспышкой магния, осветило поступ­ ки и характеры остальных участников