Сибирские огни, 1962, № 9

— Понимаешь, исскуссгво, литература сейчас все больше нажимают на ду­ ховный расцвет человека. Это всячески делается. Это хорошо, очень хорошо!.. Но делается это пока еще как-то созерцательно, через какую-то голубизну, которая закрывает глаза. Ведь многие литераторы и теперь еще не перестроились. Они лишь призывают. Почему? Да потому, что сами плавают в ваводи и -оттуда, из-под тихого берега, призывают других бросаться в стремнину. Люди-то ,на стремнину идут, независимо, призывают их из тихой заводи или нет. На танцевальной площадке играют фокстрот, воздух над улицей режут лету­ чие мыши. Какой-то парень запускает над головами фуражку. Мышь шарахается, а девчата визжат, сбегая на обочину. — Разве это ¡нормально, в балете мы считаем достижением, что поставили «Ромео и Джульетту» или «Жизель»? В наш век «Жизель» в искусстве на первом плане! Нет, мне очень грустно и обидно... Белка, милая Белка! Какая ты умница! Но ¡мне с тобой не по себе, я же сов­ сем не гожусь к тебе в собеседники. Мне тоже грустно, тоже обидно, но больше всего от того, что я еще не успел узнать всего, о чем так просто, так естественно судишь ты, сегодня рядовая бетонщица. Чтобы как-то удержать Белку, я предлагаю зайти в буфет и... выпить шам­ панского. Белка идет. Мы танцуем. В танце, медлительном и ленивом танго, она слабеет, становится слишком желанной, мужчины как-то жадно глядят на нее, а она, не обращая внимания, говорит: — Потому я ушла из балета, что... не могу играть... Играть то, что было сотни лет назад. Стыдно. Все строят, горят, стремятся, а мы... В блоке честнее и спокойнее душа. А там, может, народный театр на стройке создадим... Белка мягко переступает и грустит. Грустит и танго, и деревья роняют на пло­ щадку под ноги задумчивые тени. День пятнадцатый В гору, в лес, на нашу улицу горбится деревянная серая лестница. Я каждый день шаркаю по ее ступеням зубчатой резиной сапог. Эта лестница уводит меня отдавать свою силу и приводит туда, где я сплю, читаю, слушаю радио. Серая лестница чуть не упирается р наше общежитие. Если в эту смену не было бетона и мы чистили блок, то я насчитываю на лестнице четы­ реста шестьдесят шагов. Если же бетон, шел, но шел с перерывами — ¡пятьсот ша­ гов. И иду я по лестнице, и лес по сторонам как бы струится мне навстречу. Гла­ за примечают, как стыдится в траве костеника, как синеет голубика, как слюня­ вится на земляничнике двурогая жирная улитка, как перепархивает черная бабоч­ ка, у которой три желтые точки на одном крылышке и три такие же на другом, как силится лопнуть толстый, надутый стручок марьиного корня, чтобы просыпать на землю, в траву, коричневые шарики, из коих девчата ладят бусы, как навострил на меня свой любопытный глазок бурундук из-за можжевелового пенька... И слы­ шится, как где-то над головой задумчиво тоскует песня... И тоска ее, легкая, свет­ лая, точно те солнечные пятна, что качаются на ветках, на стволах деревьев, на лестнице у меня под ногами, на траве, вторится, сто крат вторится, только еле уло­ вимо, каждой сосной, березой, осинкой. В моей душе отзывается почему-то не та песня, что над головой, а та, что, повторенная сто крат, шлет мне струящаяся по­ лосатая частота леса. Если бетон шел, как и полагается ему идти, без малой заминки и над нами, точно гигантские птицы, порхали с двух сторон черные бадьи и Володя беспре­ рывно предупреждал, надрываясь: «Берегись, берегись!» — то насчитываю я на лестнице восемьсот шагов, и перед моими глазами мельтешат лишь папоротники. Сегодня бетона вообще не было. Однако насчитываю восемьсот шагов, и в глазах маячат только высокие ржавые ¡папоротники, ¡похожие на железные решет­ чатые неподвижные щитки.