Сибирские огни, 1962, № 8

Поймать бы лету^ю и хрупкую, как ампулка, мысль... Сима... Саня... Борька... Нет, не поймать... Скользкие, крутые скалы, падение, боль, мгла, тишина. — Что же нам делать с парнями, а? Это же, честное слово, голос Космачева! Надтреснутый, прокурен­ ный, энергичный — чей же еще! Неужели прямо с рудника — сюда! А если слегка скосить глаза —взглянуть? Павел Андреевич сидит в своем суконном полупальто посреди комна­ ты на табуретке, уперев руки в колени — беловолосый, с двумя серпами- бороздами у губ, худощавый и стремительный —- даже сейчас, сидящий. Он смотрит на Коноплева — тот лежит напротив меня, на широкой, долж­ но быть, никаноровской семейной кровати — бледный, осунувшийся. — Того немедленно увезем,— голос у Варвары Фаддеевны грубова­ тый, как у трубы «эс».— Ему нужен срочно рентген. А этого не надо тро­ гать, отлежится, ему главное — покой... — Рентген, покой! — фыркает Люся. Где-то она там, сзади, у окна,— Орясина им нужна — и этому и тому! Небось, окосели от вина... Ну, Сань­ ка, этот ладно... С ним-то мы и раньше маялись! А вот уж от Тольки ни­ как не ожидала! — Люся! Не будьте бабой! Вы — медицинский работник! — это сно­ ва Варвара Фаддеевна. — Слушайте, Люся, — вмешивается Павел Андреевич, — берите мою машину и везите парня в больницу... Как-никак, Санька вам родня! — Нет, с тем больным поеду я,— поспешно говорит Варвара Фаддеев­ на,— а Люся останется с этим. Ей лучше здесь. Ей давно надо здесь... — Вам виднее,— говорит Космачев,— мне тоже надо побыть здесь... Значит, «этот» — я, а «тот» — Санька. Саньку увезут, а я останусь. Видела ли уже Люся Борьку и Симу? И чего она там насчет орясины — я-то был вовсе трезвый... Павел Андреевич тоже остается — хорошо: мне надо многое ему рассказать. Но почему так пахнет в этом доме садами, цветами, медом, лугом — нестерпимо пахнет... Откуда-то, будто сквозь вату, звук мотора — фурчит космачевский вездеход — увозят Саньку... Падаю, падаю на скалы — боль, тьма, тишина... ...Чьи это голоса на кухне? Один звучный, с мягкой дребезжинкой, другой — ровный, негромкий... — Довольно тебе, Петя, ворачивайся... Твой этот дом, твои дети. — Тяжело мне, мать... — Вестимо, нелегко... Да ведь ты, Петя, человек, человек ты, побо­ рись с собой... Молчание. — Петя, разве я тебе чужая? Вместе мальцов подымали, ты же как сын мне, кровного ближе... И то еще пойми: чую смертушку... Мне б толь­ ко знать, что ты при детях, что ты схоронишь меня... — Мать! — Вернется она сюда, в этот дом, беспременно вернется... Не гони... Не дай бабе сгибнуть... Теперь уж совсем вернется — не гони... — Не знаю, мать, ничего не знаю... Один раз уж заколотил все... — Не считай. Ты, Петя, человек. Я-то знаю, кто ты есть... Снова сады, снова яблони — откуда они здесь! Яблони дышат мне в лицо, кружат голову... Все тише голоса на кухне... Лечу, лечу — падаю в темный зыбучий сон... ...Снова два голоса — два мужских голоса. Не в доме — под окном. Наверное, сидят на скамейке, у обрыва... Космачев и Никаноров. — Павел Андреевич,— говорит Никаноров,— так работать дальше