Сибирские огни, 1962, № 8

— Нет, нет, не надо... А ну, Санька, нажмем! Я отсалютовал лопатой куркинской малышне. Они дружно закрича­ ли мне в ответ, замахали руками, забарабанили пятками по сыпучей сте­ не обрыва. И дружно присмирели. А ну за работу, Беломестнов! И лопата запела, заиграла в моих руках. Вечером я увижу Валю. Мы поднялись с Санькой по каменистой сопке к сосновой ограде — два холмика в ржавых иглах хвои, два столбика, посеревшие и потрескав­ шиеся от времени. Из морозного тумана далекого февраля выплыл Главацкий в черном полушубке с красными латками под мышкой. Он медленно поднимался по склону сопки—той же тропой!—спиной к кладбищу и лицом к нам. Не­ чесаная грива —торчки волос во все стороны!— вырывалась из-за подня­ того воротника. На мятом желтом лице чернели печальные глаза, бараш­ ковые обшлага полушубка хищно кидались на наши инструменты, и, ча­ родействуя, он непрерывно выдыхал из себя в густых белых облаках ме­ лодию тоски и покоя и подымался в этих облаках все выше и выше к вмо­ роженной в вершину сопки могиле. И никто еще не знал, какие впереди вершины ждут скромного учителя пения — там, за дымными горизонтами войны... Как все отчетливо видно издалека и как все больнее сердцу издалека! Морозный февраль сорок первого года. Тяжелые руки путейцев вздымают за моей спиной некрашеную до­ мовину с истерзанным телом отца — человека с самым строгим лицом на свете, человека с самым правдивым лицом на свете, человека с самыми добрыми руками на свете. Звуки марша замерзают на лету, от басов, кларнетов и альтов жгуче несет спиртом — от наших честных, печальных и трезвых труб — иначе бы мороз сковал их голоса молчанием. Только Санькиному барабану ничего не надо: бух-бух-бух... Тоненький, как звеньканье весенних льдинок, плач сестер. В красных пятнах одичалого горя лицо матери. Скрип истоптанных железнодорожных сапог по сухому мелко- снежью. Весь наш оркестр. Весь наш восьмой класс. Учителя. Похооонный марш в облаках морозного пара. И вершина этой соп­ ки, — конец мира, конец детства. А через год — проводы матери, этой же тропой. И вот сегодня снова мы здесь с Санькой. Мы обложили могилы смолистым багулом, свежей листвянкой, золо­ тистыми жарками. Я смотрел, как в сухом дыму тонких лиловых облаков опускается за хребет холодное солнце. И сквозь облака, сквозь ветви листвянки, сквозь боль сердца, сквозь голоса прошлого — одна бьющаяся мысль: «Через полчаса. У старой шпа­ лорезки. Валя». Мы молча сошли по каменистому склону к путям, поставили на рель­ сы дрезину. — Саня, — сказал я,—ты поезжай один. Я останусь. Я буду ждать тебя к десяти. И сразу отсюда домой. Коноплев взглянул на меня, взглянул в сторону шпалорезки, взглянул в сторону Топтугар. «А ты куда сейчас?» — я не успел спросить. Защелкал мотор, засту­ чали колеса, и дрезина, выставив вперед Санькин козырек, умчалась на восток. Мимо блокпоста. Мимо отцовского дома.