Сибирские огни, 1962, № 8

— А як же? Свел нас... Я пять рокив в цей хате вдовой жила, цапну­ ла горя... А уж Вася, как жинку потеряв, по всем околоткам помотался, отовсюду гоняли... Никаноров не побоялся, взял... Она разлила по стаканам молоко, подала нам по ломтю хлеба и за­ говорила ласково, проникновенно: — Дурный он, Куркин, неумелый человек — ни богу свечка, ни черту рожны! Ведь как жил без бабы? Выпье и пойде, а у ребятни чай пустень­ кий, загрызнуть нечем. Совсем будто у мужика глузды повысохли, разу­ ма лишился... Да вы пейте молочко, не стесняйтесь. Аленки еще принесут. Корова добрая, двенадцать литров дае. Коноплев — молчаливый, угрюмый, поднес было стакан к губам. И застыл. Хозяйка с сочувствием поглядела на него: синяк на скуле на­ плыл еще гуще, губы резиново раздулись, будто их изнутри накачали воз­ духом. — Дурный мой Куркин, большой, да дурный,— говорила свое хозяй­ ка,— трудный мужик: захочу —на гору заскочу, не захочу — с горы пни — не пойду... Во какой! Лаской с ним, я с лаской, Никаноров с лас­ кой — обтеплел Куркин, нет ему другого ходу... Коноплев вдруг заерзал, задергался, тупо взглянул под край клеенки и быстро поставил стакан на стол. И тихонько, вместе с табуреткой, стал сдвигаться в сторону. Я увидел припавшую к его коленям редковолосую головенку и пуговичные кулачки, туго вжавшиеся в коноплевские брюки. — Господи Иисусе, Василек, неразбериха ты моя! За папку при­ нял! — и доверительно сказала: — Это последний, куркинской жинки, с него она и померла... Иди, Василек, иди к мамке... Коноплев мягким рывком подхватил малыша на руки и вышел из-за стола. Кого-то напомнили ему эти слабые кривые ножки, этот выпячен­ ный барабанчик живота, это теплое, доверчивое тельце. В обнимку с Ва­ сильком он ушел в комнату, уселся посреди пола на толстой дерюге, где были разбросаны стертые кубики, и стал сооружать из них башню, и воз­ ле них уже обе Аленки, оба Филиппа и все остальные малыши. Санька, Санька, пусть этот старый дом, дом моего детства, вернет те­ бе покой и счастье! Ведь каждый угол этого дома полон воспоминаний о былой нежности, любви, преданности. Растворилась дверь, и вошел Куркин. Быстрые, озороватые глаза его обвели нас, детей, жену, весь дом. Наша хозяйка плавным и легким движением поправила волосы, одер­ нула кофту; щеки у нее порозовели. Она живо придвинула к столу коноп- левский табурет, но Куркин прошвырнул табурет за угол стола и сел ря­ дом с женой. Она выпрямилась, тонкие губы вдруг увлажнились, и она бла­ годарно улыбнулась мужу. — Нашел болт,— Куркин сокрушенно почесал свой большой тре­ угольный нос,— и верно — выпал... И как это я проморгал? — А ты, Вася, не спяши,— ласково сказала Марья,— не спяши... Ну:ка, колыхни люльку... Куда-то исчезла куркинская дерзковатая ухмылка, смягчился обычно вызывающий взгляд... Очень был огорчен Куркин своей оплошностью — тем, что Никаноров обнаружил выпавший болт на восемьдесят пятом ки­ лометре; и очень ему было хорошо, что рядом с ним его Марья, и дитя в зыбке, и там, в комнате, ребячья куча-мала. Он качнул раз-два зыбку, вернулся, сел и налег всей грудью на сто­ лешницу, чтобы быть поближе ко мне. — Ты думаешь, на кого Ефим Лазарев больше всего серчает? На те­ бя, или на Коноплева, или на Петра Модестовича? Как бы не так! На ме­ ня! Он бы, при случае, меня под колеса толкнул или дом спалил бы!