Сибирские огни, 1962, № 8

— Не думал я, что вы Филину позвоните... Характер у вас! С детства у вас это! С детства? Что знает Никаноров о моем детстве? По рассказам Коно­ плева или Чемакина? Когда же они успели? Я вдруг вспомнил, как было вчера: робкое, настороженное лицо Си­ мы в освещенном окошке, за углом занавески, и наше топтание на кры­ лечке, и как я подтолкнул Саньку в нерешительно отворенную дверь, и как мы сидели втроем и слушали Маняткино курлыканье. И как я прощал­ ся, а Санька—черт! — упрятал глаза от меня.. Что у них там? На что решатся? Никаноров провел узкой ладонью по коротко остриженным волосам, отодвинул тетради и книги к середине стола, сел боком на краешек. — А к чему вам мой рассказ? Ему хотелось говорить. Я молчал. — Вы этого... Лазарева видели? — Да. — И ее... Полину? — Да. — И ребят наших... Витю и Лешу? — Да, и ребят. Ему словно бы стало легче. Будто самое трудное — произнести име­ на. А мне вдруг стало нехорошо. Может, зря я влезаю в это? Но Никаноров вдруг сказал: — О чем тут говорить — была семья. Тринадцать лет. Была. Пришел человек и пораскидал семью, как муравьиную кучу. Теперь все поврозь: старуха с мальчиками на Семиозерной, Полина в общежитии рядом с пе­ реездом, а я тут при табельной... Вот и все! Я смотрел в это лицо — сколько боли за его неподвижностью. Брови- то, брови, когда же я видел их — близко, очень близко от свого лица! — Петр Модестович, в общем, если трудно, не надо... — Да нет уж. Ведь и мне невмоготу в себе все держать. Только тог­ да уж по порядку. Ведь «вот и все» — это неправда... У всей этой истории есть начало... Давнее начало... > — Так вот, — заговорил, помолчав, дорожный мастер, и руки его — легкие, подвижные, живые — трогали то книгу, то тетрадь, то чертеж.— Мы к путям подростками приладились — я, Полинка, братья и сестры Лазаревы, Ксения. Как раз тогда вторые пути пробивали в тайге и в ска­ лах. В одной бригаде и мерзли, и парились. Ну,—мастер быстро взглянул на меня, — тайны тут никакой, просто не хотел вас расстраивать.— Отец ваш, Фирс Сергеевич, верховодил нами — постарше нас, поопытней был... Так что я вас эдаким помню. Никаноров провел рукой чуть пониже столешницы. Неспроста сказал мастер: «характер с детства». Вспомнил! И я! Из глубины памяти, как из туннеля на волю: шорох осыпающихся камней, мгновенная боль в затылке, острое чувство страха и слезы мате­ ри, горячей солью стянувшие мне щеки и губы. Вспомнил брови! ...У блокпоста, под парами, длиннущий товарняк. Я, в картузе и шта­ нишках на лямках, босиком— выскакиваю из огорода — и к насыпи, к свежей радужной щебенке, и давай ее набирать в картуз. На корточках под товарняком. А состав возьми, да и тронься с места! Чуть приподнять головенку — и ее снесет железной лестницей, нависшей с тамбура. Мать стоит у дома, протянув руки,— сейчас все, конец... И тут — твердая рука Никанорова, рывок за лямку. Боль. Страх. Слезы. И эти живые, мягкие, бегучие брови у моего лица...