Сибирские огни, 1962, № 8

Лазарева, медленно пройдя мимо нас, подошла к столику у окошка— к тому столику, у того окошка. Красноватый свет заката осветил ее всю. Ей было, видимо, лет тридцать пять-тридцать шесть. А казалась сов­ сем юной. Смуглота без морщин, свежая круглая шея, маленькие круглые уши, прямая гладкая девичья спина, нежное движение плеч... Как была она хороша, как была еще нетронута и как несчастна! Ефим уселся поудобнее, налил стакан мукузани, поглядел, потомил себя и медленно выцедил вино. Даже сесть не предложил, даже стул не пододвинул. Лазарева зашла сзади, за спинку стула, и положила маленькую руку ему на плечо. И я вдруг увидел, как все в женщине стало меняться — так меняется темный густой ельник на заре, под солнцем — медленно, непо­ корно, сладостно... И не сразу, и не весь. Глаза у нее были еще полны мрачной горечи, а губы дрогнули, рас­ плылись. Брови были жестко сдвинуты, а круглый подбородок потеплел. Плечи еще были напряжены, а пальцы подобрели, и ноги ослабли... И вся она стала светлеть. — Что ж ты, Ефимушка, приехал, а не ко мне. Ведь жду, зажда­ лась... Ефимушка, как жить-то нам дальше? Ефим провел ладонью, сложенной горстью, по губам и бородке. От­ странил от себя Лазареву. Встал. — Погоди, не уходи... С детьми-то, Ефимушка, как? Ведь изболелось сердце... — Насчет детей обговорено: тот, меньшой, приблудный. Об нем ка ­ кая мысль? А старший — наш. Законный... Чего ж тут разговаривать! Это он о Вите с Лешкой, о моих рыбаках. Что, если встать и ткнуть ему прямой в печень. Или замшевой харей поплюхать по грязным тарел­ кам, чтобы вся жратва обратно выскочила! Ох, и сволочь ты, Ефи­ мушка! — Ну, хорошо, согласна я,— почти простонала Лазарева.— Только как же так... Нельзя же его по поездам, ребенок он, в школе ему... Я его ремеслу обучал. Какое же это ремесло! Если б на плотника, на машиниста... А ты... Ведь срам это! Ты же сам сколько скрывал, я и то когда узнала!.. И Ви­ тя — разве знал он... Вот, вот! И ты такая же, в тебя он. Застыдился, прытью от меня подножки кинулся. Стыдом сыт не будешь. Инвалид я, на фронте муки принял, я не милостыню прошу — то мое законное. На пенсию, попробуй- ка, поживи! И на старость надо... Вдвоем-то с парнем сподручней, гуще деньги идут. Старухи, те даже трешки подают... А ты: «Стыд да срам!» Пойду я, пусти! Ефимушка! — смуглая рука удерживала его за плечи.— Глянь, какая я еще здоровая! — она шевельнула плечами, повела шеей.— Я к зарплате еще полтьнци приработаю: позавчера штакетник красила, вчера малласт разгружала... Слышал я это,— он высвободил плечо, надел на свою гриву фу­ ражку,— Пустой разговор. Хочешь со мною — воздействуй на Виктора. А того, щенка никаноровского, из головы выкинь... Как звать забудь! С Лазаревой вдруг произошла новая перемена. Все в лице ее стало опять недобрым и жестким — брови, губы, руки, плечи. Недоброта, жесткость, обреченность. Ночь вернулась на это лицо. Тяжелая, злая капля сползла по смуглой щеке. — Вы слышите? — взглянула на меня.— Мой сын — щенок! И вон та махонькая девчонка — тоже щенок... Столько ведь лет Витя и Леша рядом, приросли ведь... Как их от живого тела отрезать — от ихнего, от