Сибирские огни, 1962, № 8

Иван просит: — Не паникуй ты, ради бога. Без тебя мы все это знаем. Володя минут десять помнит о просьбе Ивана, а потом опять строго кричит: — Э-эй, берегитесь! Бадья вон! Хотя бадья еще лишь чуть приподнимается от земли. Машины с бетоном где-то задерживаются. Мы успеваем присесть на пять- десять минут на опалубку, свесив ноги. Какое блаженство! Ноги совершенно не чувствуют ничего, да и я сам себя не чувствую, выпустив из рук двухпудовую тол­ кушку и выскочив из тисков бетона, будто вдруг сделался невесомым. «Стучит сердце, стучит. Оно колотится в двери Вселенной. Галактики, где вы? Не запирайтесь, мы идем к вам, Звезды!» Толпится за блоком какое-то начальство. Одни уходят, другие сменяют их. Глядят, разговаривают, глядят и снова разговаривают. Одни на легковушках, дру­ гие выпрыгивают из кабин попутных самосвалов, третьи на своих двоих поднима­ ются из-за перемычки. Я вначале различаю их по лицам, потом они для меня ста­ новятся почему-то все на одно лицо. И осталось: серенький, в елочку, в клеточку, в полоску... Пишут какие-то бумаги, пишут на ходу. — Один рубит, семеро в кулаки трубят. Геолог как-то сказал мне вполне серьезно: — На одну настоящую плотину как раз две плотины бумажных придется. А так ли уж нужны эти плотины бумажные? Так ли необходимо часами тор­ чать вокруг нас толпам разного начальства? Эти вопросы не только у меня — они у Ивана, их высказал как-то бригадир, они волнуют даже Генюху, этого, казалось бы, совсем беспечного малого, а Воло­ дя, торопящийся и тут проявить инициативу, презрительно сплевывает: «По виб­ ратору им всем, что без толку глазеть. Так-то». Володя, как обычно, и тут выпалил невпопад. Но мне вспоминается. Кило­ метров за триста отсюда, недалеко от реки Абакан, в деревне Иудино, жил в про­ шлом веке крестьянин Тимофей Михайлович Бондарев. Его сочинение «Трудолю­ бие и тунеядство, или торжество земледельца», запрещенное русским царем, было издано в Париже. Лев Николаевич Толстой говорил: «За всю жизнь мою два рус­ ских мыслящих человека имели на меня большое нравственное влияние и обога­ тили мою мысль и уяснили мне мое миросозерцание. Люди эти были не русские поэты, ученые, проповедники, это были два живущие теперь замечательных чело­ века, оба всю жизнь работающие мужицкую работу — крестьяне .Сютаев и Бон­ дарев. Двум русским мужикам, простым, чуть грамотным мужикам, я обязан больше, чем всем ученым писателям всего мира». И это говорил граф. И еще: «Странно и дико должно показаться людям теперешнее мое утверждение, что со­ чинение Бондарева, над наивностью которого мы снисходительно улыбаемся с высоты своего умственного величия, переживет все сочинения, описываемые в ис­ ториях русской литературы, и произведет большее влияние на людей, чем все они, взятые вместе». Главная суть сочинения Бондарева в том, чтобы каждый для себя делал хлеб. Он говорил, что «на обработку для себя хлеба нужно сорок дней в разные времена года». Он призывал всех, сидящих в креслах по конторкам, сойти на это время в поле, а остальные дни, мол, тратьте на свои бумажные и увеселительные дела как хотите. Что хлеб, что бетон, что другие созидательные дела — это, по-моему, одно и то же. Но утеряло ли свое значение предложение русского мужика Бондарева в наши дни? А? ...Идет слепой дождь. Струи, как серебро. Бетон блестит осколками стекла. По моим оголенным медным плечам и груди, заляпанной бетоном, виляют тем­ ные ручейки. Дождь! Замечательная штука— дождь! От головы до пяток пробе­ гает счастливая бодрость, и я кричу Генюхе: — Бетон гони! На языке горечь пота, перемешанного с бетонной пылью.