Сибирские огни, 1962, № 8

по местам!» А Боря, бестолково раздвигая всех руками, плечом, коленя­ ми, цепляясь ногами за стулья, пробирался ко мне. «Не надо, Толя, не надо... Отца твоего... С блокпоста звонили... в шко­ лу... Поездом его... Не надо, Толя...» Бессмысленное Борино «не надо». Застывшая во взмахе рука Главацкого. Померкшие за окном сопки, сосны, снега. Серые лица товарищей, обращенные ко мне. Так февральским вечером тысяча девятьсот сорок первого года обо­ рвалось мое детство: словно сгорело в огненных палах, словно амурской волной смыло... Дальше пошла круто посолоненная жизнь: шестой горизонт Балей- ской шахты, теснота и холод рабочего общежития, тупая боль материн­ ских писем, бьющая по сердцу худоба сестренок, огненный фронтовой год — последний год войны — выдранный миной кусок бедра, госпиталь, странствия, поиски, годы невольных заблуждений и горьких утрат... Вся жизнь нахлынула на меня в эту ночь... Ночь воспоминаний и надежд, горечь прошлого на губах, острое ощу­ щение несделанного, предстоящего, ожидаемого, и в каждой мышце те­ ла, в каждой клетке мозга: «Встать бы и сразу, тут же, взяться за дело!» ...Письмо «рядового путейца» — что в нем правда, а что неправда? «...никак не можем терпеть преступные действия и жуткий разврат стра­ стей, которые есть в лице дорожного мастера Никанорова Петра Моде­ стовича, который, как Царь и Бог на пятом околотке, и творит Произвол и Беззаконие». Что тут правда, что неправда? А еще Люся и ее сбежавшая с кем-то сестренка — жена моего школь­ ного товарища Саньки Коноплева. А еще девочка со светлым бантиком в темных волосах — дочь паровозного машиниста Сигаева — давнего друга моего отца. Беломестнов, слышишь, кругом люди, знакомые и незнакомые, близ­ кие и далекие, но все чего-то ждут от тебя! Время зрелости, время надежд, время больших перемен — и ты, Бе­ ломестнов, не просто жилец у этого Времени, ты его беспокойный соучаст­ ник, живи его трудной правдой и его нелегко добытой человечностью... Не забыть ни о чем — не забыть, не забудь. Что сумеешь — найди. Что удастся — верни. Кому сможешь — помоги. А сейчас — спи, усни с последним трепетом приютившего тебя старо­ го бродяги. Знал ли Малыгин, посылая меня сюда, в Семиозерную, знал ли он, что я провел детство в единственном домике соседнего блокпоста, что я вы­ рос в семье путевого обходчика? И знал ли он, что мой отец остановил своим телом поезд у выгнутого слепым зазором рельса на восемьдесят втором километре? Впрочем, это было совсем неважно —знал он или не знал. Малыгин, что бы он ни думал и что бы ни делал, не мог стать для ме­ ня лучше или хуже. Я не взлюбил второго секретаря сразу — с первого часа работы в районе, с первой встречи с ним, с первого его слова. Я не взлюбил его гладкие щеки, мягкие руки и, в особенности, усики — два ровно подстри­ женных газончика, разделенных чисто подметенной дорожкой. Мне, сов­ сем по-ребячьи, казалось, что излюбленные Малыгинские словечки — «разобраться», «поставить вопрос», «принять решение».-—зарождаются в темной щетинке его усиков, и там же побоится его незыблемая уверен­ ность в своей правоте и его беспощадный пафос... И мне, черт побери, по­ рою хотелось сковырнуть эти усики ногтем!