Сибирские огни, 1962, № 7

беру его с терпеньем и тревогой, с необоримой силой, и уже — в растерянности. Как перед дорогой. Когда не все улажено в душе. От первых дней, от той хатенки тесной, где собирал сынов своих мой дед, — вошла в меня ты самой чистой песней и все ведешь, н все забвенья нет. И там, в краю иных сибирских далей, в снегах — не угасала никогда... Мелодии, что в сердце мне врастали, крепили мой характер на года. При скудном свете лампы трехлинейной ты пела мне раздумно, не спеша, и слушал я сквозь сон благоговейно, и ласковостью полнилась душа. Уж нет отца, и мать ушла из жизни. И полдень прогремел в моей судьбе. Ну, что ж, приму и горечь укоризны, что поздно так промолвил о тебе. В той песне и легко, и высоко им жилось тогда, наверное... Так пусть ложится мне на сердце непокоем, всей сладостью шевченковская грусть. * * * Степное и лесное Зауралье! Угодьями богаты отруба. Их пришлые оратаи орали, возделывая землю под хлеба. Не будь кручины — не было б причины. Зачем бы эти земли им сдались? Переселенцы с милой батьковщнны по всей большой Сибири разбрелись. Во мне твое с тех пор не молкнет имя, на всех моих путях со мною — ты: то мазанками белыми своими вставала из садов Алма-Аты, — как молоком налитые стаканы, они манили издали меня: подсолнухи, плетеные парканы, — все говорило — тут моя родня. То в Присаянье — там, за Минусинском, то в Забайкалье — на Аргунь-реке — мне в говоре являлась украинском, мне слышалась в напевном языке: