Сибирские огни, 1962, № 7

таинственного ветра ворожба. Он выл, как будто рядом стыл покойник, он сетовал, кого-то обвинял... Тетради уложив на подоконник, я строчки о метели сочинял. Того, к чему тянулась, — тем не менее душа еще осмыслить не могла. И пристально, с большим недоумением за мной следил отец из-за стола. И в голосе его звучала горечь: — Садился бы да делал свой урок. Допишешься, как наш Тарас Григорьич, и попадешь куда-нибудь в острог. — А он — Тарас Григорьич тот, за что же попал в острог? Убить хотел царя?.. Отец молчал, всем обликом похожий на доброго поэта-кобзаря. И тень его качалась на пороге, когда затем от сердца шли слова: «Реве та й стогне,— пел он,— Дншр широшй, ой, да сердитий в!тер завива...» Он где-то в глубине гордился сыном, дыша в тот миг теплом родных полей. Мать, заправляя лампу керосином, щипком нагар снимала с фитилей и тихо подпевала за спиною, припоминая давнее свое, и веяло раздольем и весною от светлой задушевности ее. А в памяти осталось и поныне, как бился ветер, стеклами звеня, как песня о далекой Украине, щемящая, тревожила меня. УТРО ДЕТСТВА В тесной мазанке — ветхой, темной, что сложил еще дедов дед, днем июльским, зарею скромной я родился на божий свет. И спознался с его насильем у начала своих дорог: мать просила назвать Васильев — поп Свенцицкий Ильей нарек. Колыхалась моя колыска в той забеленной тесноте под потылицей грубой, низкой на скрипучем кривом шесте.