Сибирские огни, 1962, № 6

У печки мать его гремит ухватом и говорит мне, будто виновата: — У нас еда — гречишные лепешки, да молоко, да вот еще картошка, а мяса нет... Ох, горе-горе наше... Тебе-то лёгче жить... А что ей скажешь? И что я мог сказать ей в самом деле? Что мы мясного той зимой не ели, что молока купить не так-то просто, что нет у нас ни гречки и ни проса, одна картошка, да и той остатки, что хлеб — с полынью и что чай не сладкий — я мог сказать все это тете Вере... Я мог сказать... Но кто бы мне поверил, что той зимою впроголодь сидела семья начальника политотдела? Но оттого, что мне тот год был труден, что я не лучше, чем другие люди, в то время жил, а может быть, и хуже, недоедал и мерз январской стужей, шел в острова за хворостом с рассвета — мне было легче, подтверждаю это. БЫВШИЙ ДРУГ Я спешил к товарищу старому, к молодому, еще не старому, к очень доброму и суровому, бледнолицему, но здоровому. Он «Московской» частенько баловался, он на сердце свое не жаловался, папиросы запоем курил он... Правда, это давненько было... А теперь он какой? Как я встречусь с ним? ...Я взлетаю по маршам лестничным... Открывает он... — А, это ты пришел... Ну, пришел — проходи... Очень хорошо... — Здравствуй,— я говорю. — Сколько зим и лет...