Сибирские огни, 1962, № 6

нежный! Мой грубый! Мой сильный! Я — твоя награда! Я — твоя любовЫ Я — твоя жизнь! Я — твое счастье! Я — твой свет! Ты сам говорил мне это, когда мог просто молчать,—мне и тогда было с тобой сладко! Так по­ чему же ты не поберег все это? Может, надо было выждать только одну секунду, чтобы остаться в живых. Мы вместе встретили бы этот день! Секунду! Но ты бросился вперед первым, чтобы не быть последним. Ты не хотел, чтобы у кого-нибудь хоть мелькнула в голове мысль, что мо­ жешь ты быть не первым! А я, Мишка?! А — я? Зина металась на тахте, и слезы лились из ее глаз. Она то прижима­ лась к холодной стене, то сжималась в комок, чтобы как-нибудь сдержать рыдания. Она зажим ала себе рот. Сбросила с себя джемпер, который теснил ее грудь. Садилась на тахту и охватывала голову руками. И опять бросалась навзничь. И опять переворачивалась липом вниз. Тугой комок стоял в ее горле. И, кажется, время остановилось. И уже это был не плач. Красивая Зин а— красивая ли сейчас с воспаленными, покрасневшими глазами, которые не видели ничего, с искусанными губами, с которых стерлась помада, в измятой юбке, с растрепавшимися волосами, которые застилали ее безумный взор, — уже не плакала, а то стонала — глухо, со сжатыми губами, то просто выла: «У-у-у!» Кто скажет, был ли красив Мишка, — но краше его не было на свете мужчин, сказала бы Зина. Он был ласковый и нежный. Он был всякий, он был разный. Недаром с каким-то особым вкусом он говорил слова, кото­ рые в первый раз испугали Зину своей грубостью, а потом будили в ней желание: «Нежные! Вы любовь на скрипки ложите. Любовь на литавры ложит грубый. А себя, как я, вывернуть не можете, чтобы были одни сплошные губы!» Он любил Маяковского. И Зину. Он, еще не ступив на крыльцо, кричал ей: «Белка! Я пришел! Я при­ шел!» Она бросалась к двери и впускала Мишку. Он с озабоченным ви­ дом, морща лоб и насупив брови, говорил: «Знаешь, я тебе должен ска­ зать нечто очень важное! Я — люблю тебя!» Он научил ее любви. До сих пор она и не подозревала, какое у нее тело и что оно может чувствовать, и чего может хотеть. А оно, в присут­ ствии Мишки, становилось натянутой струной, прикосновение к которой— даж е самое легчайшее! — рождало какие-то такие тоны чувств, что у Зи ­ ны кружилась голова, и она не в силах была оторваться от Мишки. Он был неутомим — едва отходил он от Зины, как желание опять бросало его к ней. Иногда она пугалась этой силы. Тогда он говорил: «Я тебя люб­ лю, понимаешь! Вот и все!» Наверное, любовь, придавала ему силу быть таким — он был хорошим лекальщиком, он был хорошим гребцом, он был хорошим комсомольцем, он был хорошим парнем! Он научил ее не толь­ ко любви. Он раскрыл ей прелесть поэзии и приучил к стихам. Иногда, уже утомленный донельзя, подложив ей под голову одну руку и закинув вторую куда-то вверх, как будто успокоившись,— уже ровное дыхание его обманывало Зину, которая боялась шелохнуться, чтобы не нарушить его сон,—он вдруг шепотом начинал читать стихи.— Хорошо?— спрашивал он Зину. — Вот послушай, как нарисовано: Голубые песцы. Голубые снега. Голубая земля на Шантарах... Он садился возле, нимало не заботясь о том, что иной раз из окон дуло и он — обнаженный, не стыдящийся своей наготы, — мог просту­ диться. «Я — горячий!» — отвечал он, когда Зина принималась натяги­ вать на него одеяло, и сбрасывал одеяло, и читал стихи, и потом вновь приникал к ней, как жаждущий путник приникает к роднику. А этот род­ ник — не иссякал никогда... «Я хочу от тебя ребенка!» — сказала ему как-то Зина , уставшая от