Сибирские огни, 1962, № 4

ры ,— в органичности образов, свежести и содержательности деталей, в самих ав­ торских интонациях и акцентах. В этой связи нам и хотелось бы остановиться на одном из известных рассказов Ильи Лаврова, творчество которого вызывает подчас спорные оценки. У садовода Антона Кузьмича затопта­ ли и оборвали цветы. Это было дело рук соседа Евсика или его сына, которого Антон Кузьмич однажды застал за отди- ранием коры с тополей. Но друзья цве­ товоды, все те, кому помогал он выра­ щивать свои сады, вместе с которыми украшал город, помогают старому цве­ товоду: приносят ему свои георгины и астры. «А когда Антон Кузьмич в су­ мерки вернулся домой, двор, как и прежде, был забит цветами». Поэтому и рассказ назван «Бессмертные цветы». Но не только поэтому. Цветы для Лаврова — это как бы символ красоты, сама любовь к цветам — знак человече­ ской тонкости, внутреннего богатства, чистоты. Именно таков Аьтон Кузьмич. За это и любят его жители города. Нрав­ ственное переведено здесь в плоскость эстетическую: «бессмертие цветов» под­ черкивает бессмертие лучших нравствен­ ных побуждений человека, их торжество над низменной моралью мещанина. Не раз уже говорили, что фактически Евсик в рассказе И. Лаврова остается безнаказанным. Антон Кузьмич не вы­ полнил своего обещания, не отвел юного отпрыска Евсика в милицию. Все это так. Но разве непременен такой финал? Разве и помимо него в рассказе не про­ ведена мысль о необходимости изолиро­ вать общество от евсиков? Действитель­ но, мысль эта встречается в рассказе и, более того, она является основой его ху­ дожественного решения: ведь перед ли­ цом этих людей, любящих цветы, Евсик оказывается в одиночестве. Он уже изо­ лирован, он лишен их нравственной под­ держки. И если сошло на этот раз, если на Ев­ сика нельзя подать в суд, ввиду фор­ мальной недоказанности его вины, то не сойдет в следующий. Послушайте, что говорит в рассказе садовод Дериглазов: «Обывателя не вылечить, тут нужно хи­ рургическое вмешательство: мещанин это вроде чумной бациллы — он зара­ зен!». А сам Евсик, разве он торжеству­ ет? Он почувствовал страх, он «заюлил» и «юркнул в калитку», когда перед ним явился гневный садовод. И. Лавров, повторяем, не требует от своего отрицательного героя юридиче­ ского ответа. Он судит его судом нрав­ ственным, соблюдая то хорошее чув­ ство меры, которое всегда отличает ис­ тинного художника. И. Лавров не изо­ бражает Евсика страшным чудовищем. Только мельком, как бы мимоходом и «невзначай» бросает художник замеча­ ние, что нос Евсика как бы напоминал костяной клюв. Как бы между прочим вносится новый, не менее интересный штрих: пальцы героя были пузатыми, с короткими ногтями. Кажется, немного. Но этого вполне достаточно. Таков. Евсик: он весь в этих отталкивающих чертах, этих внешних чертах, которые еще более, связываясь с общим содер­ жанием рассказа, подчеркивают внутрен­ нюю пустоту, духовную бедность этого человека. Несколько точных и уверенных штри­ хов, и приговор писателя произнесен. Об­ щественное зло понято, обрисовано и вы­ ставлено средствами искусства к позор­ ному столбу. В этом случае художник надеется, что необходимый вывод сдела­ ет сам читатель. Он верит в его такт, в его художественное чутье, он уверен, что, распознав Евсика в жизни, чита­ тель поступит так, как потребовал док­ тор Дериглазов, — тут нужно «хирурги­ ческое вмешательство». Рассказ И. Лаврова показывает, сколь необходимо художнику чувство сораз­ мерности. Бывает так, что рассказ имеет очень правильное и актуальное внутреннее за­ дание, как в рассказе В. Еровских «Мой сосед Лебедев». В таком рассказе нет никаких явных «погрешностей против грамматики», более того, его построение достаточно четко и ясно. И все же пос­ ле чтения у нас остается чувство, по­ хожее на неудовлетворенность. О Лебедеве, этом внешне респекта­ бельном мужчине, обманувшем уже не одну девушку, рассказывает его бывший сосед по квартире, старичок, которога автор стремится наделить самыми при­ влекательными чертами. Несомненно — это герой, которому доверено не только вести рассказ, но й, опираясь на автор­ скую волю, судить «заблудшего» Лебе­ дева. Неторопливо, с подробностями (разговор происходит в вагоне, времени много), повествует старичок, как посе­ лился Лебедев в соседней с ним квар­ тире, как постепенно, обдуманно и хит­ ро стал теснить его, занял кухню, как на глазах у рассказчика охладевал Лебе­ дев к своим избранницам, равнодушно выгонял их из квартиры. Итак, бытовые подробности. Их мно­ го. Они, по-видимому, отвечают зада­ че — показать нам разложившегося ци­ ника и пошляка. Но здесь невольно думаешь не столько о Лебедеве, который ясен чуть ли не с самого начала, а о са­ мом рассказчике, который должен, по за­ мыслу автора, стоять неизмеримо выше погрязшего в пороках Лебедева. И вдруг начинаешь понимать, что как раз эта погруженность старика рассказчика в быт, в мелкие и некрасивые квартирные дрязги, эти словно бы подслушанные и подсмотренные им сквозь замочную скважину подробности из жизни Лебе­ дева, оказываются чрезмерны и неумест­ ны. Быть может, сам того не замечая, ав­ тор слишком глубоко «окунул» рассказ­ чика в тину мелких склок квартирного