Сибирские огни, 1962, № 3

розыск мобилизованы. Пойти, видно, поужинать, да тоже в лес... Комар гму самый враг! Попил Берестышко парного молока, сунул в карман два печеных яй­ ца, ломоток хлеба, накинул плащ, вооружился костыликом и опять, ма­ ленький, сухонький, неустанный, пошагал в леса. 9 Ломал и сек чащу вспугнутый выстрелом, ожаленный горячей кар­ течью, обрызганный бисеринками крови, Кырмурын. Скакал и заклинался от «нечистой силы» сомлевший в седле Филька. Бежал от страшного Фильки Ермек. Бежал, плакал, кричал: — Дедушка! Дедушка! Кырмурын... Впереди лес, лес и без конца лес. Но в эту сторону умчался Кырмурын! Неужто он совсем убежал? Нет, Ермек найдет его! Нашелся же он вчера. И еще дальше от поселка, еще глубже в леса забирается Ермек. Не чуют усталости его босые, исцарапанные в кровь ножонки, не чуют они и боли. Страх томит маленького. Целый день не смолкает в лесах его горький плач. Осипшим голосишком выкрикивает он: — Дедушка! Любимый, милый мой дедушка! Кырмурын!.. Светлый лес хоть чем-нибудь пробует утешить его. Вот он расстила­ ет перед его глазами круговинку алых кисточек костяники. «Поешь, детка... остуди жажду... отдохни...» — шепчет добрый лес. Но Ермек не замечает лесной доброты. Ты придавил его, маленько­ го, зеленый великан, ты схоронил и укрыл его, неслетышка, от людских глаз, тебе ли, могучему, бурестойкому, тесным, корневитым братством возросшему, понять, каким голеньким трепетливым комочком мечется ме­ жду твоими стволами пятилетняя жизнь. От комариных укусов лепешками вздувается и затвердевает кожа. Густыми жадными косяками, слепыми стаями рвется комарье к телу, к по­ ту, к теплой крови, облепляет шею, лицо, руки, пронзает тонкий ситчик ру­ башонки, рыжей поземкой застилает легонький ребячий след. Все дальше и дальше... Вот уж и солнышко садится. Затаиваются птичьи голоски. По дуплам, по гнездам, по развилинкам сучьев устраива­ ются они на ночь. Столько лесу излетано — пора спать. Темно и тихо стало в лесу. Ни листок не дрогнет, ни веточка. Только встрепыхнется вдруг дремотная, вспугнутая приглушенным, утаенным ребячьим плачем пичужка. Встрепыхнется — чивикнет что-то себе в запазушку, и опять спрячет свой носик под теплое крылышко. Вскоре и плач стихает. Ермеку кажется, что кто-то неведомый, страш­ ный может подслушать его в затемнелом лесу. Он сворачивается калачи­ ком под большой березой, потихоньку нашаривает вокруг себя прошлогод­ ний лист, укрывает им ноги, шею, щечку и совсем затихает. Маленький и незаметный... Так прячутся робкие недельные козлята. Некоторое время он чутко прислушивается, а потом начинает придремывать. Она тонка, как паутинка, его дремотка. То вздрогнет, то всхлипнет. Но вот кто-то, ласковый, надежный, садится у его изголовья. Теплая мягкая ручка смы­ кает его ресницы, утирает со щек холодные слезинки. «Спи, маленький, спи...— шепчет над ним, в зеленом цветастом плать­ ице, в веночке из «кукушкиных глазок», вьюнком-травой подпоясанная, славная лесная девчушка. — Спи... Взойдет завтра солнышко...» Пахло от этой девчушки заячьими лепешками и, кажется, заячьей лапкой... Как хорошо пахнет заячья лапка! Не уходи, девочка!.. А в это время, черная, бесшумная, бирюковатая, кралась к Веселой Гриве грозовая туча. Кралась, чтобы врасплох, в одно мгновение, огнен­ ным своим сполохом, ревучим трубным грохотом, тугим нахлестом ко сых струй ослепить, оглушить, исхлестать Веселую Гриву.