Сибирские огни, 1962, № 2

— Мне страшно за Гутю. Когда мы сидели за обедом, я заш ла в ту комнату, где она леж ала , и вдруг слышу: «Ты ж е меня любил, Геша!.. Ты же меня любил и на руках носил!» — честное слово. Меня так и затрясло: испугалась. И опять слышу: «Сашенька, Сашенька! Милый мой Сашень­ ка!.. А глаза у Саши синие-синие, как у меня, а волосы кудрявые — как у тебя, Геша!» — жутко! Я выскочила из комнаты. А знаете, что маме сказал врач в городе? «У вашей дочери, говорит, было переохлаждение организма, у нее могут быть тяжелые осложнения. Если, говорит, орга­ низм сам по себе справится, значит — она самая счастливая из всех, у кого была такая болезнь». Это же ужасно! Мало того, что обморозила ноги и руки, ребенок умер, так еще и последствия впереди. Милая, пытающаяся во всем разобраться женщина пожелала мне спокойных снов, и я выключил лампочку, натянул до подбородка одеяло, пахнущее речной сыростью, отвернулся к стене. Вскоре я проснулся от крика ребенка. Среднюю комнату залил блед­ ный лунный свет. Хозяйка поднялась и взяла ребенка. Он продолжал кричать. Заскрипели половицы. Тикали ходики. Я видел, как женщина убаюкивала малютку сына, ходила по комнате вся в белом. И руки, и ли ­ цо от лунного света казались белыми, неестественными. Потом она зап е ­ ла. Тихо-тихо, но я слышал нежные, наивные слова ее песенки: Спи, мой мальчик, ты еще совсем маленький!.. И буренка спит, и улица спит, и кругом, в е з д е .— ти ш и н а . . . Ребенок утих. Уснул, наверное, уткнувшись в мягкую и теплую грудь матери. И я подумал: люди, мудрые и ответственные за судьбы мира, должны оберегать всесветную тишину. Пусть они помнят, что во всех школах ми­ ра учатся детишки; в миллионах миллионов семей есть свое большое счастье: первый крик ребенка, первая радость молодой матери, первый поцелуй влюбленных, первая брачная ночь, первая бороздка тракториста, первый лист на дереве после зимы, первая ласточка весны!.. И пусть никогда не курит эта женщина, когда ее беспокоит страшный вопрос: «Будет или нет война?» Она должна знать: не будет!.. Я иду в Харламовский райком партии — надо же как-то уехать в Степной Баджей, в Нарву, в Вершино-рыбную и встретиться там с участ­ никами легендарного перехода красных партизан Заманья в Урянхайский край — теперешнюю Туву. Гутя-мать провожает меня. Разговор один: про Гутю-дочь. — Во сне раза три вскидывалась. А сейчас — молчит, молчит. Я боюсь за нее. Если бы она встряхнулась!... — Не сразу, Августа Петровна. (Думал ли я когда, что назову Гутю Августой Петровной!). Надо выждать. Говорят, в р ем я— лучший лекарь. — Не верит, что нет от Шошина письма. Думает: кто-то перехватил письмо на почте. — Меня тоже удивляет: почему нет никакой вести? Прошло чуть не четыре месяца! — Не представляю, что с ним случилось. Сама Елизавета Панкрать- евна, мать Геши, показала мне всего три письма, которые получила от него из армии. «Неписучий, говорит, и невезучий». — Старик Шошин — бывший партизан?