Сибирские огни, 1962, № 2

кроме него, сидели Феня, Максим, Елизавета Владимировна и Баженов. Максим ерзал на стуле, дожидаясь, когда Цагеридзе закончит свой рассказ. — Ну, Мишка чего захочет — добьется, — заговорил он возбужден­ но. — Знаю! Всю жизнь рядом с ним. Руки у него, это точно, золотые. Только ведь золото как попало тоже тратить нельзя. Мишка не зря хо­ тел с рейда уйти. Д а и я тоже. Развернуться тут не на чем. Вот хотя бы дамбу эту мы строили, запруду на Громотухе, а теперь головки, «ва- сильяновы колеса». Понимаете, Николай Григорьевич, ничего же от это­ го не останется! — Почему ничего не останется?— изумился Цагеридзе. — Что че­ ловеком сделано — всегда останется. — Ну-у... Чего там останется? Пройдет ледоход, и ни дамбы нашей, ни запруды на Громотухе следа не будет. Все растаяло, смыто, унесено. Головки, колеса наши тоже с плотами уйдут. И посмотреть будет не на что. Разве только на щепки по берегу? А ведь как мы работали? — Как же так — не видна будет наша работа, — возразила Феня. — Лес отсюда уплывет. Хорошо. Зато из него где-нибудь там, на Севере, построят дома. Или сделают другие вещи. А это поможет никель добыть из руды, а из никеля... Словом, не знаю, как вы, Максим, а я нашу снеж­ ную дамбу, как гранитный памятник вечный, вижу. Это и плотина на Ан­ гаре у Братской ГЭС, и рельсы на Южсибе... А вот о золотых руках, тут мне по-другому кажется. Я, Николай Григорьевич, никак понять не могу и простить не могу, когда «золотые руки» инструмент свой не любят. Он же помощник тебе самый близкий! Инструмент — твой ученик, и твой же учи­ тель... — Мишка грубый инструмент не любил, — перебил Феню Максим.— Лом, там, или лопату. Такой инструмент, который он силой рук своих зас ­ тавлял работать. А теперь он топор чуть не под подушкой держит. По часу каждый вечер оселком ему жало наводит. Лом любой возьми — он крушить лед все равно станет. А топор — это уже такой инструмент, что работает хорошо только всяк при своем хозяине. Это Мишке как ж е не понимать? — Вы раньше, Максим, не так объясняли, — сказала Феня. Максим покраснел, стал невнятно оправдываться, что раньше он сам неправильно понимал Михаила — вообще Мишку за последнее время совсем не узнать. При этом как-то странно взглянул на Феню. Тогда по­ краснела и Феня. И тоже стала оправдываться, заговорила, что руки у Михаила действительно золотые и работает он удивительно хорошо, но вот... словно бы какая-то жестокость к инструменту, и даже к самой рабо­ те, у него чувствуется... Елизавета Владимировна все время сидела молча, переводя усталый, полусонный взгляд со спорящих на самовар, из которого нацеживала в чашки чай и раздавала всем по очереди трясущейся рукой. Но когда Феня произнесла слово «жестокость», Елизавета Владимировна вдруг припод­ няла голову, мельком глянула на Анатолия и выговорила с негодованием: — Жестокость у ней, одна жестокость и- есть.. Махнула рукой. А Цагеридзе вздрогнул от неприязни к старухе и ее сыну. Наверно, где-то перед самым ужином они вели очередной свой зло ­ бный разговор о Марии, ее называли жестокой, и вот замедленная старче­ ская память некстати отозвалась сейчас на это слово, связав свою мысль с совершенно другим. Но этого никто, кроме Цагеридзе, не понял. Феня горячо запротестовала: — Д а нет же, не вообще! Я говорила только об отношении к работе* — Но позвольте, Афина Павловна,— тогда вмешался в разговор и Баженов. — Что значит жестокое отношение к работе? Работа есть про-