Сибирские огни, 1962, № 1

лядели ее кругом и потом, поплевав в руб­ чатые звериные ладони, взялись за то­ поры и дружно ударили в ее пестрый от белизны и черни ствол... «Ты не можешь ■себе представить, как страшно мокро •было все, как все блестело и перелива­ лось!» — говорил я и кончил признанием, что хочу написать об этом рассказ. Она пожала плечами: — Ну, миленький, о чем же тут пи­ сать! Что ж все погоду описывать!» Понятно, что в романе сильному ху- дожественому домыслу подвергся не только ряд образов (в том числе и Лика, прототипом которой была сотрудница «Орловского вестника» В. В. Пащенко), но и самый процесс пробуждения в Бу­ нине художника. Потому что в действи­ тельности не Лика-Пащенко, а молодой Бунин отвергал когда-то «бесцельное» искусство. В стихотворении, посвящен­ ном «В. В. П.» (то есть Пащенко) и на­ печатанном в юношеском, первом сбор­ нике (Орел, 1891), он убеждает ее: Нет, друг мой, не верьте сомненьям своим; Пускай^они вас не тревожат: Бесцельной забавою, делом пустым Искусство нигде быть не может. ■И если сумеете вы заронить :В толпу хотя искорку счастья, Никто вам не смеет тогда говорить, Что нету в вас к ближним участья. Эта интересная «рокировка», совер­ шенная Буниным в позднейшем романе, подтверждает, что пятьдесят лет спустя прошлое казалось писателю другим. Вместо неуклюже выраженного демокра­ тического желания служить граждан­ ским идеалам, он наделил автобиографи­ ческого героя не только позднейшим, уж е мастерским видением мира, но и ^преувеличенным, не свойственным тог­ д а Бунину эстетизмом. Тем не менее, главное в «Жизни Ар­ сеньева» — расцвет личности художни­ ка, расширение ее до тех пор, пока она не оказывается способной вобрать в се- ■бя огромное количество впечатлений. -Шаг за шагом продвигаемся мы вместе с Алешей Арсеньевым лестницей его бытия: детство, все темно, лишь време­ нами сквозь узкие щели набегает яркий свет: мы ступаем выше, и вдруг — слов­ но с высокой колокольни — распахну­ лась панорама окрест, и молчаливые по­ ля, леса под осенним небом, и уездный тихий городок, и редкие деревеньки, и снова поля и леса. Мы не найдем в бунинском романе ли­ тературного сюжета в обычном понима­ нии этого слова или «душевного моноло­ га» отдельных людей. Все дается в пото­ ке впечатлений Алексея Арсеньева, кар­ тины наплывают и теснятся в поле толь ко его зрения. Весь роман, или, точнее сказать, поэма в прозе,— это один ог­ ромный лирический монолог главного героя. Вас поражает несколько даже архаи­ ческая, державинская, державная стро­ гость, громкость, торжественность и на­ рядность прозы Бунина, обилие воскли­ цаний, приподнятая, почти декламацион­ ная интонация. Вы изумляетесь парчово­ му, узорчатому языку, бесконечно кра­ сочному, облагораживающему все, чего он ни коснется. Что, кажется, можно сказать о посещении маленьким гимнази­ стом провинциального цирка? Но вот как это воскрешает Бунин на страницах «Жизни Арсеньева»: «Резко, попугая­ ми, вскрикивали, вылетая на арену под гогот публики и со всего размаху шле­ паясь с притворной неловкостью живо­ том в песок широкоштанные клоуны с мучными лицами и оранжево-огненными волосами, за ними тяжело вырывалась старая, белая лошадь, на широчайшей вогнутой спине которой, стоя, неслась, вся осыпанная золотыми блестками, ко­ ротконогая женщина в розовом трико, с розовыми тугими ляжками под торча­ щей балетной юбочкой. Музыка с безза­ ботной удалью нажаривала: «Ивушка, ивушка, зеленая моя», чернобородый красавец директор во фраке, в ботфор­ тах и в цилиндре, стоя и вращаясь по­ среди арены, равномерно и чудесно стрелял длинным бичом, лошадь, кру­ то, упрямо выгнув шею, вся завалив­ шись наискось, тяжким галопом мчалась по самому краю круга, женщина выжи­ дательно пружинила на ней и вдруг с ка- ким-то коротким, кокетливым криком взвивалась и с треском прорывала бу­ мажный щит, вскинутый перед ней шталмейстерами в камзолах. А когда она, стараясь быть легче пуха, слетала наконец с лошади на изрытый песок арены,- с чрезвычайнейшей грацией приседала, делала ручками, как-то осо­ бенно вывертывая их в кисти, и, под бурю аплодисментов, с преувеличенной детскостью, уносилась за кулисы, музы­ ка вдруг смолкала (хотя клоуны, расхля­ банно шатаясь по арене с видом беспри­ ютных дурачков, картаво кричали: «еще полпорции камаринского!») и весь цирк замирал в сладком ужасе: шталмейсте­ ры со страшной поспешностью бежали на арену, таща за собой огромную же­ лезную клетку, а за кулисами внезапно раздавался чудовищный перекатный рык, точно там кого-то мучительно тош­ нило, рвало, и затем такой мощный, цар­ ственный выдых, что до основания со­ трясался весь- шатер братьев Труцци...» Невозможно оборвать эту цитату, этот поток необычайных, снайперски ложа­ щихся слов. Невольно подпадаешь под власть, почти гипнотическую, бунин­ ской «исключительной внешней изобра­ зительности», говоря словами писателя Б. К. Зайцева. Усадьба, полевое раздолье, старый русский уездный городок, гимназия, дни великопостной учебы, постоялые дво­ ры, трактиры, цирк, городской сад, на­ поенный запахом цветов, которые назы­ вались просто «табак» — из таких вот миниатюр складывается в романе моза­