Сибирские огни, 1962, № 1

стях втайне мучился острым стыдом. Я был лишен чувства собственности, но как мечтал я порой о богатстве, о пре­ красной роскоши, о всяческой свободе и всех телесных и душевных радостях, со­ пряженных с ними!» Вся обстановка обветшавшей фамиль­ ной усадьбы, воспоминания близких тя­ нули юного Арсеньева (как и юного Бу­ нина) в мир милой старины. А книги из библиотеки, хранившейся в соседней усадьбе? «Там оказалось множество чу­ деснейших томиков в толстых перепле­ тах из темно-золотистой кожи с золоты­ ми звездочками на корешках — Сума­ роков, Анна Бунина, Державин, Батюш­ ков, Жуковский, Веневитинов, Языков, Козлов, Баратынский... Как восхититель­ ны были их романтические виньетки,— лиры, урны, шлемы, венки,— их шрифт, их шершавая, чаще всего синеватая бу­ мага и чистая, стройная красота, благо­ родство, высокий строй всего того, что было на этой бумаге напечатано! С эти­ ми томиками я пережил все свои первые юношеские мечты, первую полную жаж­ ду писать самому...» Наслаждаясь их стихами, стремясь стать «вторым Пуш­ киным» или «вторым Жуковским», Бу­ нин-Арсеньев резко ощущает свою кров­ ную принадлежность к"ним, глядит на их портреты, «как на фамильные». Со всеми ими он чувствует себя из одних квасов и гордо ощущает свою принад­ лежность к русскому дворянству. Вот когда была заложена крепчайшая заква­ ска, определившая в дальнейшем мно­ гое и в общественных позициях писате­ ля, и в его литературных вкусах, и в конечном счете — и в его поэтике. Но Бунин, талантливейший русский писатель XX века, никак не мог стать только «певцом дворянских гнезд». Ко­ нечно, куда как легко, руководствуясь шестой дворянской «бархатной» книгой, зачислить и его, потомка поэтессы Анны Буниной, чьи высокопарные стихи были увенчаны монаршьей милостью — пен­ сией в две тысячи рублей и осыпанной бриллиантами золотой лирой для ноше­ ния на плече в торжественных случа­ ях,— в «дворянские писатели», в «поме­ щики». Капиталистические отношения, бурно ворвавшиеся в жизнь России, во второй половине XIX века окончательно смаза­ ли прежний социальный чертеж общест­ ва. Они толкали дворянских «вырод­ ков» в нахлебники к своим вчерашним крепостным; других, более активных, заставляли пускаться в торговлю, всту­ пать в соревнования с Тит Титычами, купцами, которых раньше не пускали дальше передней, третьих; «кающихся», стремящихся вернуть долг мужику-«кор- мильцу», толкали в революционеры-на­ родники. Это социальное потрясение оп­ ределило и писательскую судьбу Буни­ на, воздвигло немало препятствий на пу­ ти к самоопределению его таланта и — одновременно — наделило этот талант драматической, трагической силой. При­ рода бунинской социальной двойствен­ ности — в одновременном тяготении и отталкивании от дворянских традиций. Пока он находился на родной почве, эта двойственность определяла его своеоб­ разие. Нужно было оказаться отторгну­ тым от живой русской действительно­ сти, чтобы «зов предков», чувство сог словности вновь пробудилось, пробуди­ лось разрушительно, как это было с Бу­ ниным в эмиграции. Из эмигрантского «далека» прошлое встает облагороженным, очищенным, оправданным. В «Жизни Арсеньева» мы не найдем и отзвука тех социальных про­ тиворечий, которые наполняли хронику дворянского вырождения «Суходол» (1911). Из потаенные закромов памяти Бунин черпает только светлые, лучи­ стые воспоминания о барской жизни. Сильной «правке» подверглись и воспо­ минания о том, как формировался в Бунине художник. В этом отношении «Жизнь Арсеньева» дает очень интерес­ ный и поучительный материал Во вто­ рой части романа писатель рассказыва­ ет о том, как обостренное художниче­ ское видение мира рождало у Алексея Арсеньева множество прекрасно-бесцель­ ных зарисовок из одной лишь потребно­ сти поделиться ими со всеми. Двойник его юности, Арсеньев, наблюдает, наблю­ дает постоянно, он прямо сжигаем жаж­ дой изощренной наблюдательности. Да­ же в трактире; «Это тоже надо запи­ сать — у селедки перламутровые щеки». Но переводить кадры жизни на язык искусства, ограничиваясь только поиска­ ми неожиданно метких соответствий, зна­ чит в конечном итоге обеднить искусст­ во, придать ему самодовлеющий харак­ тер. Получается странное противоречие: судя по ранним произведениям Бунина, его почти не занимала специфика лите­ ратуры; судя же по паздним признани­ ям _ писателя, в автобиографической «Жизни Арсеньева» как раз бескорыст­ ная художественная выразительность не­ престанно его мучила, в то время как гражданское звучание оставляло равно­ душным. Ведь подспудно зреющий в ро^ мане конфликт Арсеньева и Лики во многом питается тем источником, что любимая не понимает чисто поэтиче­ ских устремлений молодого художника слова. «Мне долго казалось,— признавался Арсеньев,— что достаточно сказать: «Знаешь эти осенние накатанные доро­ ги, тугие, похожие на лиловую резину, иссеченные шипами подков и блестя­ щие под низким солнцем слепящей золог- той полосой?» — чтобы вызвать ее во­ сторг. Я рассказывал ей, как мы однаж­ ды с братом Георгием ездили поздней осенью покупать на сруб березу... Я го­ ворил, как несказанно, жаль было мне эту раскидистую березу, сверху донизу осыпанную мелкой ржавой листвой, ког­ да мужики косолапо и грубо обошли, ог>-