Сибирские огни, 1962, № 1

какое-то пятилетие создал наиболее зна­ чительные свои вещи («Ночной разго­ вор», «Веселый двор», «Игнат», «Захар Воробьев», «Худая трава», «Князь во князьях», «Господин из Сан-Франци­ ско», «Братья», «Сны Чанга»), которые выдвинули его в первый ряд писателей русской литературы. Разделив с другими писателями-эми- грантами губительную утрату родной на­ циональной почвы, пройдя через жесто­ кий кризис, Бунин к середине 20-х годов постепенно оправился и обратился к «вечным» темам испепеляющей, губи­ тельной любви-страсти и смерти, тра­ гически венчающей эту страсть («Мити­ на любовь», «Дело корнета Елагина», цикл новелл «Темные аллеи»). На этом фоне «Жизнь Арсеньева», написанная стареющим на чужбине художником, явилась как бы величественным и прек­ расным закатом, в торжественных крас­ ках, в холодных сполохах которого мы улавливаем сходство с утренней зарей, со зрелой молодостью бунинского писа­ тельства. Жестокая закономерность безтемья вынуждала писателей русского зару­ бежья обращаться к художественным мемуарам, к воспоминаниям далекого детства. А. И. Куприн пишёт во Фран­ ции «Юнкеров», Б. К. Зайцев создает «Путешествие Глеба», И. С. Шмелев— поэтичное «Богомолье» и «Лето господ­ не». В 1921 году, в Париже, А. Н. Тол­ стой заканчивает «Детство Никиты». Замыкающая цикл художественных автобиографий из жизни русского поме­ стного дворянства XIX века «Жизнь Ар­ сеньева» представляется мне произве­ дением, наиболее значительным среди названных выше. Перед нами исповедь большого худож­ ника, воссоздание им с величайшей под­ робностью той обстановки, где впервые проявились его «пратворческие» им­ пульсы. Как много значило, что подра­ стал Ваня Бунин и набирался впечатле­ ний не в каменных кишках большого города, а в маленьком хуторе, затерян­ ном в полевом и лесном раздолье, играя с пастушатами, встречая зарю с сестрой Машей. У него, будущего писателя, бы­ ла особенно обострена чуткость ко все­ му — «зрение у меня было такое, что я видел все семь звезд в Плеядах, слу­ хом за версту слышал свист сурка в ве­ чернем поле, пьянел, обоняя запах лан­ дыша или старой книги». Разумеется, наивно видеть в лириче­ ском герое романа Алеше Арсеньеве лишь мастерски исполненный бунин­ ский автопортрет. Однако если совме­ стить фигуры и события романа с «хро­ никой жизни» самого писателя, то за малым исключением они совпадут. Ху­ тор Бутыркин Елецкого уезда Орлов­ ской губернии, где среди «моря хлебов, трав, цветов», «в глубочайшей полевой тишине» протекало детство Бунина (в «Жизни Арсеньева» — Каменка); отец, усадебный дворянин с головы до пят, вспыльчивый, беззаботный, азартный; бабушкино имение Озерки (Батурино); нелепый и трогательный домашний учи­ тель Ромашков (в книге Баскаков); гим­ назия в Ельце, где Ваню помещают в «нахлебники» к неласковому мещанину Бякину (Ростовцеву); арест старшего брата народника Юлия (Георгия); первое «сердечное» увлечение и т. д. и т. п. — кадр за кадром проходит перед нами биография, ставшая явлением искусст­ ва. «Жизнь Арсеньева» позволяет нам проникнуть в святая святых — личность художника. Роман дает огромный мате­ риал, помогающий понять, как же сфор­ мировался Бунин, этот удивительный в своем роде писатель, этот архаист-нова­ тор, равно одинокий в своих открытиях и заблуждениях, этот прозаик и поэт, стоявший вне литературных группиро­ вок, независимо от того, печатался ли он в символистском «Скорпионе» или в горьковском «Знании», наконец, этот обладатель безупречного эстетического вкуса, одновременно, не сумевший по­ нять ни драматургии Чехова, ни поэзии Блока. И истоки всей такой обособлен - 1 ности Бунина во многом объясняются социальным бытом, обстановкой, в кото­ рой он воспитывался и которая щедро от­ разилась в «Жизни Арсеньева». На примере семьи Арсеньевых ярко виден «молекулярный» распад русского усадебного барства, все ширившийся после «великой» реформы 19 февраля 1861 года. Дети «столбовых» дворян: один — поднадзорный, разночинец по убеждению (Георгий); другой — креп­ кий крестьянин, кулак, женившийся на «простой» девушке, работящей и серь­ езной дочери винокура (Николай). Фор мально лишь третий, младший сын — Алеша Арсеньев — повторял привыч­ ные для своего круга поступки; уйдя из четвертого класса гимназии, остался «недорослем», обожал охоту, беспре­ станно влюблялся, да и характером, вспыльчивым и прямым, напоминал от­ ца. Но в какой обстановке! «Я думал порой о молодости отца: ка­ кая страшная разница с моей молодо­ стью! — развдышляет Арсеньев.— Он имел почти все, что подобало счастливо­ му юноше его среды, звания и потребно­ стей, он рос и жил в беспечности, впол­ не естественной по тому еще большому барству, которым он так свободно и спо­ койно пользовался, он не знал никаких преград своим молодым прихотям и же­ ланиям, всюду с полным правом и весе­ лым высокомерием чувствовал себя Ар­ сеньевым. А у меня была только шка­ тулка из карельской березы, старая дву­ стволка, худая Кабардинка, истертое казацкое седло... Как хотелось порой быть нарядным, блестящим! А мне, со­ бираясь в гости, нужно было надевать тот самый серенький пиджачок брата Георгия, в котором некогда везли его в тюрьму в Харьков и за который я в го­