Сибирские огни, 1961, № 11

ем по широкой степи. Земля под ногами горячая, дорога пыльная. Пить захоте­ лось. Увидели ручей. Остановились. Вода в нем чистая, льется, как плавленое серебро. Наклонился, зачерпнул ее в ладони, подхожу к Нине — и что такое? Вместо нее стоит Любка, в лохмотьях с чужого плеча, с цыганскими серьгами. Босиком, ноги грязные. «Пей»,—говорю... а в ладонях уже ничего не осталось. Зачерпнул я снова воды, еще и еще, а она не держится, проливается меж паль­ цев. Да и в ручье не осталось. И говорит мне Любка: «Какой, говорит, ты стал чудной, Трошка, в этих рваных сапогах. Зачем они тебе, сними и пойдем вместе». Стал я стаскивать их — не могу. «Помоги мне, Любка!» — говорю, а она смеет­ ся: «Не просил надевать, и снимать не буду...» — Трофим оборвал рассказ, по­ качал головой: — К чему бы это приснилось? — Постой, постой, разве Нина и Любка не одно и то же? — удивился я. — Объясни, Трофим! Он помолчал. Я подсунул в огонь головешки. Внизу, за темными стланиками, о чем-то тихо судачил ручей. Небо освещали далекие звезды. Чернели громады гор. — Может быть, и разные,— все так же тихо, медленно заговорил Тро­ фим.— Любка — беспризорница, воровка, а Нина — совсем другая. Мне кажется, Любку я любил больше. Она была дерзкой девчонкой, ее боялись все девчата и сам «Ермак». И все-таки я любил ее. А Нина — другая, с завитушками на голо­ ве, в модных туфельках, без задора, без гнева... Она, понимаете... Что же это я разболтался, давайте ужинать...— вдруг спохватился он. — Нет, Трофим, договарцвай до конца. Ты разочарован в Нине? — спросил я , строго посмотрев ему в глаза. — Что вы, Нину я люблю по-настоящему и в то же время по-иному, чем Любку. Получается как бы две любви к одному человеку. — Да, может быть, ты, Трофим, прав. Нина, мне кажется, не похожа на ту Любку, которую я видел последний раз на подвесном мосту через Гализгу, когда она дала тебе пощечину. Помнишь? Ничего этого не осталось в ней. Зна­ чит, действительно, у каждого из вас две жизни? Две любви друг к другу? — Две любви...— сказал он, не то подтверждая, не то переспрашивая. И мы опять долго молчали. Наконец, я решился: — Трофим, слушай... А что это за сумочка у тебя на груди? Лицо его помрачнело, и он уперся в меня внимательным, настороженным взглядом: — Храню, как память. В ней нет ничего интересного для постороннего че­ ловека. — А я для тебя посторонний? — сорвалось у меня. Трофим нервно ерзал по камню, на котором мы сидели: — Неужели кожаная сумочка имеет какое-то значение для наших отно­ шений? — Ты не обижайся, но все, что касается тебя, будь то прошлое или насто­ ящее, даже и случайное, совсем небезразлично для меня, и ты об этом хорошо знаешь. Мне кажется, что в сумочке хранится что-то очень важное, что ты поче- му-то хочешь скрыть от меня. И я не могу оставаться равнодушным. Пойми, это не любопытство... это... — Разве у вас нет чего-нибудь, не высказанного матери, друзьям? — взвол­ нованно перебил меня Трофим.— У вас не было промахов, досадных ошибок, о ко­ торых вам не хочется говорить близким, да и самому трудно вспоминать? Но если вас так тревожит эта сумочка, хотите — я сожгу ее здесь, на Становом, что­ бы доказать, что в ней ничего особенного и важного нет?.. Трофим выхватил из-за ворота сафьяновую сумочку, разорвал цепочку и уже хотел бросить в костер, но я поймал его руку. — Вот этого совсем не нужно, Трофим! Да и не убедительно. Это бы на­ всегда оставило сомнения. Я ведь не без основания говорю о сумочке. Вспомни