Сибирские огни, 1961, № 7

«Станция Починок» (1936 г.), начинаю­ щееся так: За недолгий жизни срок, Человек бывалый, По стране своей дорог Сделал я немало, — ни стихотворение «За тысячу верст» (1938 г.), где поэт передает ощущения человека, находящегося «за тысячу верст от родного порога». А в стихотворении «Путник» (1936 г.) традиционный для поэзии многих стран и веков образ «странствующего певца», идущего «по дороге веселой», узнается, однако, именно как наш современник, патриот своей отчизны. Нет, я не скло­ нен полностью отожествлять лирическо­ го героя данного стихотворения с авто­ ром, но этот герой ему душевно близок и симпатичен, а то, о чем идет здесь речь, — т. е. путешествие поэта по стра­ не, — находится в русле творческих уст­ ремлений Александра Твардовского. И совершенно естественно, психологи­ чески вполне закономерно, что именно этим поэтом создано столь своеобразное по форме и столь грандиозное по разма­ ху, по жизненному охвату поэтическое произведение, как «За далью—даль». Это произведение, со всеми его осо­ бенностями, настолько свойственно Твардовскому вообще, настолько орга­ нично вырастает из всего его (непрерыв­ но развивающегося) творчества, что те­ перь мы можем говорить как бы о внут­ ренней неизбежности его появления. И это требует подробного разговора. Мне кажется неправомерно ограничи­ тельным одно из положений интересной статьи В. Огнева — «За далью—даль» и некоторые проблемы нашей поэзии» («Литературная газета» от 8 октября 1960 года): «Существенно установить прямую связь книги «За далью—даль» с после­ военной лирикой Твардовского, а саму эту лирику, как начало родовое с изме­ нением ракурса нашей поэзии 50-х годов с эпического на лирический». Почему — только с послевоенной? Мы можем совершенно явственно разглядеть зародыши этого крупней­ шего творческого труда еще в стихотво­ рениях, созданных за четверть века до его окончания. Ну вот хотя бы: Русь! Леса твои, степи и воды На моем развернулись пути. Города, рудники и заводы И селенья—рукой обвести. Это из «Дороги», написанной в сере­ дине 30-х годов. Но разве это—не «мо­ лекула» интересующего нас крупного произведения? Стихотворение «Кружились белые бе­ резки» (1936 год) заканчивается стро­ фой, в которой поэт высказывает же­ лание: Петь, что от Края и до края, Во все концы, во все края, Ты вся моя и вся родная, Большая родина моя. Вы знаете, читатель, что это такое? Это — как бы самый первый вариант одной из строф тринадцатой главы «За далью—даль» («К концу дороги»).. Сра­ вните: Все дни и дали в грудь вбирая, Страна родная, полон я Тем, что от края и до края Ты вся — моя, моя, моя! Тайна подлинной поэзии, магия искус­ ства в том и заключаются, что хотя эти четверостишия похожи друг на друга едва ли не как близнецы, легко увидеть, насколько весомее, содержательнее, глубже такое же — на первый взгляд — обращение к родине во втором случае,, насколько богаче здесь мысль, ибо — жарче чувство! Мысль и чувство — бе» их слияния нет подлинной поэзии! В измененной интонации последней строки, в трехкратном повторе «моя^ моя, моя!» чудится тихий восторг, ки­ пят благородные слезы радости. Разве можно при чтении вслух произнести это слово все три раза одинаково, не ощу­ щая и не передавая нарастания смысло­ вой и эмоциональной энергии? Но по­ пробуйте передать это нарастание — усилением голоса, нагнетением внешне­ го пафоса — получится фальшь! В том- то и дело, что нарастание здесь уходит «внутрь», в сердце. Не вскриком, а ско­ рее шепотом обнаружат себя восторг и гордость автора в последнем повторе слова «моя». «За далью—даль» имеет очень дав­ ние истоки! А стихотворения послевоен­ ные, о которых верно говорит В. Огнев... как о тесно связанных с этим произведе­ нием, являются лишь ближними подсту­ пами к нему (но вместе с тем и развити­ ем мотивов, ясно звучавших уже в 30-х годах1). Достаточно сказать, что в сти­ хотворении 1946 года — «О родине» упоминается—и даже в такой же пос­ ледовательности, как это сделано в гла­ вах «За далью—даль», — и Волга, и Урал, и Сибирь, и Дальний Восток, и «негромкая», родимая поэту смоленская сторона. 1 Признаться, не могу понять попутного заме- чания В. Огнева: «Но дело, разумеется, не толь­ ко в том, что теперь Твардовский ввел в свои стихи местоимение «я» (это было и в «Теркине», например)*. Нет, это было и задолго до «Теркина»: это было —всегда, начиная с упоминавшегося мною детского стихотворения, приведенного в автобиог­ рафии. И десятки стихов «Сельской хроники» на­ писаны именно от первого лица — с часто повто­ ряющимся местоимением «я» («Я скитаюсь сирот­ ливо. Я один. Куда идти?» и т. д.), и это харак­ терно для его лирики тридцатых годов.