Сибирские огни, 1961, № 3

— На фронте я не носил такую фуражку, я носил каску. И вдруг впервые за весь вечер его тяжелое, суровое лицо становится мягким, а в улыбке пробивается смущение. — У меня есть любимая песня. Я не знаю всех слов, почти забыл мотив — это где поется о землянке... В землянке тепло, потому что есть любовь. Помните? Знаете? Может быть, вы, Майя... Тем и кончается этот вечер. Тем и кончается большой и трудный день, про­ веденный в немецком городе Веймаре. Музыканты, предчувствуя скорый финиш, «выкладываются» до последнего. Старик контрабасист в упоении закидывает голо­ ву, и кадык на его тощей шее двигается в такт смычку. «Ах, Марина, Марина, Марина!» — взывают толстые струны. И щекастый ударник, и маленький человек, сидящий за пианино — все выбивают из своих инструментов лихие звуки модно­ го фокстрота: — «Ах, Марина, Марина, Марина!» В широких рюмках вздрагивает вино. Сизый сигаретный дым текучими слоями движется по залу, и в этом дыму кто-то смеется, кто-то танцует, кто-то угощает кого-то шоколадом и клянется пом­ нить всю жизнь. А мы сидим на тесно сдвинутых стульях, и я вполголоса пою бывшему зе- аштчику, ныне офицеру пограничных войск Германской Демократической Респуб­ лики его любимую песню. Б ьетс я в тесной п ечурке огонь. Н а пол ен ьях см о л а , к а к сл е з а . И поет мне в з ем л я н к е гарм он ь П ро у лы бку твою и г л а з а . Я пою Хайнцу любимую песню своего отца. И потом, когда мы едем на автобусе через город в нашу гостиницу, и потом, когда я остаюсь одна в номере, а сирень тянет ко мне тяжелые махровые гроздья, звучит у меня в ушах этот мотив. Ты теперь д а л е к о , д а л е к о , М еж ду н ами поля и снега . Д о тебя мне дойти н ел е гко ... Кому до кого нелегко дойти? Моему отцу до моей матери, которая лежит на пороге дома в маленьком тыловом городке, или Хайнцу до его Ирмгарт, жаря- щ р й для малыша оладьи из картофельных очисток? Ночь окутывает древний немецкий город Веймар. Где-то спит Зигфрид, зна­ ющий, что такое «ракета», «спутник», и его кожаные штаны отдыхают на стуль­ чике подле кровати. Уже спит, должно быть, дисциплинированным солдатским сном Хайнц, не любящий хрестоматийных выводов и русского слова «переучи­ вать», но очень любящий свою социалистическую родину. А еще он любит рас­ сказ Горького «Рождение человека» и стихотворение Симонова «Жди меня»... Лунный свет бродит по лощеному паркету домов-музеев, где раньше жили Шиллер, Гете, Лист... Лунный свет заливает невысокую гору Etersberg и проникает в окна другого музея, где под стеклянным льдом лежат абажуры из человеческой кожи, тиски, чтобы ломать людям пальцы, дубинки, которыми выбивали у заключенных золо­ тые зубы. Чистая ночная роса ложится на траву, выросшую во дворе бывшего крема­ тория, освежает тяжелые венки на могиле Эрнста Тельмана. Легкий волокнистый туман ползет по серому граниту, из которого Фриц Кремер создал величественный и суровый памятник жертвам Бухенвальда — представителям тридцати трех наций. И каменная плита кричит во тьму врезан­ ными в нее словами: Sie sterben damit wir leben! Они умерли, чтобы мы жили!