Сибирские огни, 1961, № 2

жизнь, неутомимый путешественник, чуткий друг, искатель. И если вас уди­ вит, покажется не очень правдоподоб­ ным, что уж слишком много хороших людей встречает он на пути, уж слиш­ ком много света, ласковых тонов в его описаниях природы, то постарайтесь получше понять вашего милого собесед­ ника, его мягкую и немного восторжен­ ную натуру. И тогда вас не обескура­ жит такая «шибко гневная» отповедь скопидому, которой однажды разразил­ ся поэт: Если кто и есть еще, быть может, кто, шаги заслыша у ворот, на задвижку дверь свою заложит, ковшика воды не поднесет, и влечет его неудержимо встреча с каждым новым пятаком — пусть себе трясется эта жила над своим железным сундуком! Думается, каждый согласится, что сказать в адрес стяжателя с кулацкой душонкой «пусть себе трясется эта жила» — еще не самое злое и убийст­ венное, что, наверное, можно и нужно -было бы сказать гораздо сильнее. Но примем поэта таким, как он есть, — ли­ ричным, светлым, естественным. А за ­ хочется нам иных слов, иных интона­ ций, — возьмем с полки стихи другого ’поэта. Несколько замечаний об излюблен­ ных поэтических приемах Ю. Левитан- ского. Ощущение живой, непосредственной беседы с читателем создается благода­ ря широкому использованию бытовых интонаций рассказчика. В Кишиневе зимой, а точней говоря — в декабре, я внезапно услышал... Так начинается стихотворение и так же, подытоживая сказанное, заключает­ ся: Вот что было со мной в Кишиневе зимой, в декабре. Или другое стихотворение, про Бай­ кал: Вы помните песню про славное море?— — спрашивает поэт. И когда вы, мыс­ ленно ответив «да», «помню», «припоми­ наю», устраиваетесь поудобнее и приго­ товитесь слушать, он начинает свой не­ торопливый стих-рассказ. Любопытно, что подобный прием поэ- та-рассказчика часто использовался в стихотворениях великого «агитатора, горлана, главаря». Но если Маяковский беседовал с аудиторией в сто, двести, тысячу человек, то Левитанский тем же •самым приемом добивается естественно­ сти, непринужденности беседы с вами наедине. Прекрасное свидетельство то­ му, что творческая учеба не приводит ни к подражательству, ни ^ нивели­ ровке. Левитанский редко использует звуко­ вые повторы, справедливо полагая, что в той негромкой беседе, которую он ве­ дет с читателем, ассонансы и аллитера­ ции воспринимались бы как нечто ино­ родное, внешне формальное. Зато широ­ ко использует поэт словесные повторы. ...и как ни старался я, рот открывая, но в море, но в море слова пропадали... ...Опоздало письмо. Опоздало письмо. Опоздало. Подобные словесные повторы выпол­ няют в стихах Левитанского двоякую роль. Во-первых, они — средство эмоци­ онального усиления («...Щурюсь от бы­ строго блеска. Слушаю. Слушаю. Слу­ шаю.»), во-вторых, они еще более усили­ вают разговорную интонацию. Так и видишь человека, который, задумав­ шись, повторяет особенно полюбившееся слово или, оценивая сказанное, собира­ ется с мыслями («Ну, а есть ли у лета граница? Едва ли, едва ли...»). Лирический герой Левитанского — человек скромный, даже застенчивый. Поэтому поэт решительно отказывается описывать, называть чувства, наполня­ ющие его. Не может герой Левитанского сказать о себе — «могучей страстью очарован», «люблю тебя» , «сегодня я счастлив». Он говорит о себе простейши­ ми глаголами-действиями — «слушаю», «помню», «вижу», «иду не спеша, по­ малкиваю». Ю. Левитанский достигает эмоцио­ нального воздействия серией сжатых ощущений, останавливает внимание на какой-либо дорогой для него детали и позволяет читателю самому сделать вы­ вод о чувствах, переживаниях своего героя: Я щекою небритой ощущаю мешок вещевой, мой дорожный мешок, перемытый водой дождевой. От него пахнет пастой зубною и ягодным мылом, позабытой страною — детством лагерным милым. («Не брести мне сушею...») И только в одном стихотворении — «К морю стремился» — поэт попытался отойти от своей, присущей ему манеры письма: Птицы Сибири в груди у меня летают. Реки Сибири в крови у меня гремят. Это во мне медведи заводят игры...