Сибирские огни, 1961, № 2

Доктор молчит и смотрит на нас осуждающе. — Будет жить? — пробивается вперед Женька. Доктор не отвечает. Отворачивается и уходит. — Приходите завтра, — робко бросает узколицая медсестра. — Дохлое дело, —■Ж енька сбивает шапку на самые глаза и медленно бре­ дет, склонив голову, будто что-то ищет в дорожной грязи. Под фонарями, вися­ щими на столбах, стриженый Женькин затылок блестит, как бронзовый. —Да-а, — вздыхает Митек. — Вот оно к чему доводит. На Иркутской то­ же было, прямо перед блоком, где работала жена с бригадой... Я чувствую себя совсем разбитым. Происшествие настолько потрясло меня, что горло мое сдавливает тошнота. Перед глазами стоит щуплая ссутулившаяся слабосильная фигура Иваныча, я вижу его грустные глаза. Он собирался поез­ дить, посмотреть... Само собой думается о непрочности жизни, которая может оборваться в любой день, в любой час, в любую минуту и секунду. На другой день узнаем, что Иваныч будет жить. МАЗ через него вовсе не переехал, как рассказывала рассыльная, а лишь сбил и вдавил в грязь. Но Ива­ ныч все еще без сознания. — Вот что, артисты , — несколько повеселевший Женька обводит нас твер­ дым взглядом.1— Если кого увижу на объекте хоть чуть пьяным, независимо, в рабочее или не в рабочее время, то... Дохлое дело. Предупреждаю: будет вы­ шиблен не только из бригады, из коллектива основных сооружений, но и вообще со стройки. Все. Уловили? Уловили! Ручей поет колыбельную Издалека плывут собачий лай, редкие сирены автомашин, где-то рядом зве­ нит пила и рокочет чей-то неторопливый говор — все эти до умиления мирные звуки как бы вмонтированы в беспрерывное журчание ручья, падающего с высо­ кого берега в Енисей. И эта убаюкивающая песня весны льется в наши уши, мы лежим , утомленные дневной работой, запахами хвои и тающего снега, апрельской песней и собственным волнением, ничего не слушаем, но невольно слышим при­ глушенный далью лай, сирены, звон и тихий говор, ни о чем не думаем, но само собой думается о самой безоблачной и счастливой поре жизни — о детстве. На­ ши головы и сердца открыты для дум, для звуков, для любви, и думы, звуки , лю­ бовь текут через нас медленным, ровным широким потоком. Мы не управляем этим чудным потоком, течет он сам по себе, мы лежим сами по себе, и каж ­ дый из нас чувствует, что он от этого потока становится чище, невесомее и во- спаряется куда-то во влекущую необъяснимую высь. — Мы тоди овэц паслы . Лито, каникулы. Нас пять хлопцив було. А в поли квитив и яких тильки квитив нэма... — неторопливо и ровно рассказывает кто-то из новичков, прибывших к нам недавно. Койки в два ряда, впритык одна к другой. В одном ряду десять, в другом — десять. Посередине потрескивающая, пышащая жаром печка. Моя койка край­ няя, рядом со мной Щербина, долговязый парень, приехавший сюда из-под Черни­ говщины, за ним — Желтобрюхов. Щербина прибыл к нам в бригаду лишь по­ завчера, удивился, что горы еще белые от снега, и даже в постели не ж елает рас­ ставаться с ватными брюками. Первая ночь в палатке. Уже около полуночи. Но спать никому не хочется. Под стропилами прижа­ лась маленькая электрическая лампочка, в углах палатки затаился полумрак. Щербина время от времени встает с койки, гремит жестью и подбрасывает в печ­ ку дрова, каждый раз прищуривает в усмешке свои необыкновенно круглые глаза и спрашивает: — Пиддвинемся или пидбросим?