Сибирские огни, 1960, № 9

чило бы, если бы не бестолковые начальные слова песни. Зачем Киев «пе- реселях» с Днепра на Волгу? Я встал. По проходу двигались двое: худенькая лет двенадцати девоч­ ка в серой телогрейке и высокий в военной гимнастерке мужчина. Девочка держала пилотку и время от времени кланялась. Мужчина шествовал за ней. Склонив голову — отчего лица его видно не было — он еле-еле пере­ бирал клавиши старенькой однорядки и заунывным голосом рассказывал о своих бедствиях. ..Под Киевом, на высоком берегу Волги, он был контужен фашист­ ским снарядом и засыпан землей. Его откопали товарищи, но «лучше бы не воскресать», потому что «потухло лучезарное солнце и милые лица дру­ зей». Потом он приехал из госпиталя домой, в «сибирский славный город Новосибирск», но и тоже — лучше бы ему не приезжать: тут, дома, на не­ го навалилась новая «ядовитая колючая беда» — ушла жена «к здорово­ му и пышному злодею дезертиру», оставив на руках «истерзанного мужа» дочь и «крохотного двухлетнего младенца-ангелочка», который водит теперь ручонкой по «ослепшему лбу отца» и шепчет «о боже, где ж мама, где ж мама моя». И вот счас я хожу, побираюсь и мучаюсь, Грудь надрывно рыдает, а песни пою. Пожалейте, братишки, пожалейте, сестренки, Горемычную-горькую учась мою. Пассажиры расчувствовались, ахали, охали, клали в пилотку деньги. Затем они усадили его, стали расспрашивать подробности. Наконец, его «освободили», и он, задрав голову и набросив на плечо ремень гармоники, двинулся вслед за девочкой-поводырем в наш конец ва­ гона. Теперь можно было как следует рассмотреть его лицо, и я вдруг вспомнил одну нарисованную масляными красками на полотне картину, виденную мною много-много лет назад. Картина эта, насколько мне не из­ меняет память, называлась так — «Шествие его величества государя им­ ператора Александра Второго из Успенского собора в Чудов монастырь». Двигающийся по проходу слепой — хотя и была на нем потрепанная солдатская одежда — очень походил на царя Александра второго: такой же рост, такая же горделивая осанка, такие же, спускающиеся до тупого подбородка, а затем поднимающиеся кверху усы: пышные бакенбарды, полные, немного обвислые щеки. Глаза у певца закрыты, но, судя по боль­ шим векам и не впалым глазницам, они должны были бы быть, как и у Александра второго, выпуклыми. Один из моих соседей — паренек в засаленной куртке, сунув в лежав­ шую на клавишах руку слепого трехрублевку, несмело попросил: — А нельзя ли еще разок спеть? Положив бумажку в карман гимнастерки, слепой подался немного вперед, прислушался и важно сказал: — Слышу по стуку колес, что въехали на стрелки, а на остановках играть на музыках да петь запрещають, — и, откашлявшись, продол­ жил, — ну, да ничего, я спою вам, сколь успею, но только не о себе, а про других горемык. Гармошка взвизгнула, и он затянул: Как во городе, во Чепаевске Приключилась большая беда, Там на кладбище... Узнать, что приключилось на кладбище, нам помешала сидящая на­ против меня немолодая женщина. Положив голову на большущий узел, она дремала сладко всю дорогу, и лишь когда нищий остановился рядом 26