Сибирские огни, 1960, № 4

Словно в поле, дергуны. И старались перепелки Глушь ночную расколоть, Торопили на прополку: Подь-полоть да подь-полоть! Двор наш — всех длинней и шире: Ни кола вокруг «хором». И могли хоть пол-Сибири Мы считать своим'двором. Дед Исай шутил, бывало: — Что, у нас скотины мало? И медведи есть, и волки, Соболя и горностай — Вот у нас скотины сколько, Комары ее кусай! Летом мы, все три сестренки, Промышляли по полям, Ели пучки да «матренки» С черноземом пополам. В перелеске, на полянке, Где цветов-огневок круг, Грызли сочные саранки И жевали дикий лук. Вкусно все: коневник, лук ли. Воробьиный ли щавель... А потом играли в куклы Возле наших конопель, За крапивою — и там уж Совершали весь обряд: Выдавали кукол замуж, Шили крошечных куклят. Кукол мы учили плакать, Корку резать по частям. Посадив нх в старый лапоть. Развозили по гостям. Куклы ели, куклы пили, Куклы по миру ходили И протяжно пели стих, Умирали — На могиле Мы оплакивали их. Маслобойщикова Кешку. Толстощекого врага. Мы катали на тележке За кусочек пирога. А отец его, Терентий, Издевался над детьми: — Коренную... Иннокентий!.. Коренную... бей плетьми! А потом, спустя лет восемь, Стал ухаживать за мной Иннокешка тот под осень, За своею «коренной». Все манил меня богатством: И рубаха, как огонь, Сапоги с набором частым, И двухрядная гармонь, И конфеты, и орешки, Две коровы, три коня... Но как вспомню я тележку... — Отвяжись ты от меня! После сладких побасенок О блинах да пирогах И о домиках веселых На кисельных берегах Мы заснули... Среди ночи Вижу вдруг — горит светец... Возле печки — мать хлопочет. За столом сидит — отец!.. Шепчет мне с испугом Надька. В бок толкает кулаком: . — Из войны вернулся тятька! Глянь-ка: чашка с молоком! Хлеба круглую буханку Дед кромсает, рад до слез. Может, скатерть-самобранку Тятька нам с войны принес? — Я с сумой ходил бы, Вася, И жует, и стонет дед ,— Да спина-то отнялася, Шаг шагну — и мочи нет! И в глазах смеркаться стало, И в середке все болит! Только это и связало, А не стыд — какой тут стыд? Воровать, сыночек, стыдно. А за спрос — не стукнут в лоб! Спору нет, оно обидно, Да иначе... хоть ты в гроб! Ну, а ты, что ж делать будешь. Без ноги да без руки? Осуждать не станут люди, Разве только дураки... Мать вздохнула: — Жизня наша! Тихо стало за столом... А отец не ел и кашу, Даже кашу с молоком. Он, на стол поставив локоть И прижав к щеке ладонь. Все глядел, глядел на копоть. На лучинку, на огонь. Он молчал. Плохая радость. Хлеба нет. Картошки нет. — Уберите эту гадость! — Указал он на портрет.