Сибирские огни, 1960, № 4

гремела, кажется, земля, и трактор шел, непобедимый, по главной улице, в поля... Мне не забыть еще об этом: луна уснула, ночь темна, но комната багровым светом до потолка освещена. И улетают в небо искры, И шепчет мать, что школы нет А я туда умчался быстро. Лишь только занялся рассвет. Там угольки шипели тихо: «Не подходи, не лезь ко мне...» Там тетя Поля, сторожиха, навзрыд рыдала в стороне. И кто-то выругался грубо: — Свое спасал? А это чье? И проворчал отец сквозь зубы: — Ну, подождите, кулачье... Там топоры потом стучали. Визжали пилы, как шмели. Рубили бревна. Печи клали. Стеклили. Красили. Мели. Сюда спешили прямо с поля, забыв домашние дела. И кто-то ночью темной к школе ходил: ну, как она, цела? И кто-то лил поты. И кто-то смотрел из-за чужой спины... Я с детства знаю партработу с ее главнейшей стороны. Вот и детство прошло, словно пестрая книжка. А теперь над губою пробился пушок. Первый раз получает, волнуясь, мальчишка паспорт — право на счастье тяжелых дорог. Бледно-розовых щек его бритва не знала, и чернильные пятна не смыты с руки. Биография парня вместится, пожалуй, в три-четыре коротких тетрадных строки. Это так и должно быть: привычно и просто. ...Но, когда отбивала атаки страна, мне в семнадцать не паспорт — шинель не по росту н погоны солдата вручал старшина. До седьмого, восьмого, десятого пота нас гоняли сержанты, готовили в бой. Мы вначале с гранатами ползали к дотам, а потом уже сбрили пушок над губой.