Сибирские огни, 1960, № 12

Куда девали, как извели? Никому неведомо! Лишь в памяти остался след человека. — Вечная память!.. ...Поломанные санки, боковина деревянной кровати... Выбросили, когда новый зять пришел в дом. Купили тогда двухспальную, новую, с блестящими никелированными шарами... А это что? Самокат... Деревяшка с колесиками. Милая детская игрушка. Минь­ кина, что ли? Внука? Нет... Сережина, видно! Сереженькина... Осталась молодая Ермолиха с двумя детьми на руках. Грудная Аннушка и старший, Сереженька, — первенец — льняные волосики, синие глаза. Сын и надежда: вырастет, выучится — хозяином будет, за­ щитником. Вырос, выучился. И лег в чужой немецкой земле. — Вечная память... Вечная память! ...Давно не плакала Ермолиха, думала, что все уж слезы извела. Ан нет... — Баб... ты чего это? Минька, пятиклассник, рядом стоит... Из школы прибежал. Спросил, а сам смотрит — не с сочувствием, а с мальчишеским любопытством — не на бабку, а на рухлядь, которую она достала. — Ой, мячик! Вот куда закинулся... А мы тогда искали! — Ты поди, поди, — строго говорит бабка, склонив над ветошью за­ плаканное лицо. — Поди... поешь там. Сам достань из печки, матери не­ когда... — Не хочу я, — говорит Минька. Он замечает бабкины слезы, хочет сказать что-нибудь ободряющее и неожиданно для себя грубовато выпа­ ливает: — Ну вот, расхлюпалась! Миньке сразу становится стыдно этой грубости, и он тут же заинте­ ресованно спрашивает: — А это правда, что там горячая вода и днем и ночью? Минька-то давно уж это знает. Но бабка изумляется: — Ночью-то зачем? Слышно— хлопнула дверь дома, и сразу же: — Мама! Ефросинья Петровна. — Голос у зятя со степенной хрипот­ цой. — А иконы возьмете, что ли? «Ишь ты, раскричался, — думает бабка, — самому под пятьдесят, а «мама...» Она выходит из сарая и негромко ворчит: — Ты мое-то не трожь... Сама побеспокоюсь... Но зять посмеивается, вытирая пыль с бабкиных иконок. — Богородица ничего еще, сохранилась женщина, а Николай-угод- ник весь уж напрочь облез, одним оком, бедняга, смотрит. — Не трожь, сказала!— сердится бабка. А Минька смеется. Все же отчим у него стоящий человек, веселый, сильный и добрый. — Вы чего прохлаждаетесь? — звонко спрашивает из сеней мать. — К завтрему надо управиться! ...Когда снимали портрет Минькиного отца, мать задержала его в руках, а отчим вышел зачем-то на кухню, закурил там. В низкую комнатушку вползла струйка табачного дыма, легкая и игривая. Комната без вещей стала большой и голой, сразу же сильней покосе- ли окна. Минька не помнит отца, его убили немцы под Берлином в сорок пя­