Сибирские огни, 1960, № 10

бога, а мама — из-за мальчишек. Но я все равно вступлю», — прелесть интим­ ности всей этой главы будет утрачена. Сколько знаем мы патетических стихов, безупречных по чувству, по решимости автора продемонстрировать свою безу­ словную преданность высоким идеям времени. Но их громокипящий пафос беспокоит наше эстетическое чувство, как чрезмерно громкий голос под сво­ дами храма, вызывая грохочущее эхо, пугает нас и раздражает наши барабан­ ные перепонки. Но в том же храме или в сумрачной пещере чуть-чуть произне­ сенное слово вдруг обретает проникно­ венную, таинственную и чем-то пленяю­ щую нас значительность. Вот почему клятва, данная полудетской душой под рыдающий гул заводских гудков, среди прозаических, заснеженных дровяных сарайчиков, клятва, преодолевающая всего лишь опасения бабушки и мамы, воспринимается как проявление подлин­ ного величия души, как ее взлет на всю жизнь: на страдание, борьбу, геройство. Из полудетского ощущения, что «меня отдельно нет», и возникла в дальнейшем слитность со своим временем, с борю­ щимся народом, партией Ленина. «Не умом — всем существом, всей плотью и духом я поняла, что д а л а к л я т в у , что не смогу ее нарушить, потому что с момента этой клятвы началась у меня совсем новая жизнь, и отказаться от нее — это значит, перестать жить...» Вот этими целомудренными словами по существу и заканчивается эстетиче­ ская логика главы о Ленине и о себе: нарушить клятву — значит «перестать жить». Но такова сила привычки, что даже такой тонкий художник, как Ольга Берггольц, побоялась, что клятва, пре­ одолевающая всего лишь опасения каса­ тельно бога и мальчишек, прозвучит не­ достаточно серьезно, и она заканчивает чудесную главу лобовым признанием: «...И это дает мне до сих пор силы, не­ смотря ни на какие горести, жить полно­ ценно, жить всем существом—эта вера в то, что я не нарушила своей давней, от­ роческой клятвы, сознание, что я при­ надлежу к Партии, сплавленной именем Ленина...» Но об этом-то, с такой подкупающей искренностью и поэтической силой, и сказано во всех предыдущих и последую­ щих эпизодах, — не просто словами, не одними лишь заверениями. Как хорошо сказал некогда Ромэн Роллан, что вуль­ гарные льстецы говорят без труда, но человек, который любит, с трудом раз- жимает зубы, чтоб сознаться в своей любви. Писательница закончила главку «Ле­ нин» словами безупречной правды, но голос зазвучал чуть громче необходи­ мого, и прокатившееся эхо несколько нарушило поэтическое целомудрие ми­ нуты. Но в том-то и дело, что в этих как будто безупречных словах все же звучит диссонирующая нотка. Ведь мы только что слыхали, что отказаться от клятвы— «это значит перестать жить», ибо нет и не может быть трещины, прошедшей сквозь сердце, н е т ж е р т в ы , нет слу­ жения кому-то и чему-то, ибо сущест­ вует одно-единственное органическое и нерушимое единство со всеобщей народ­ ной жизнью. Но откуда тогда слова: «И это дает мне до сих пор силы, несмотря ни на какие горести...»? В поразительно личной книге «Днев­ ные звезды» нас подкупает и покоряет именно способность автора с л и т ь с я со временем, с процессом бытия. Тут личное начало расширено до всеобщего и слито с ним в единстве нашей сегод­ няшней исторической конкретности. Ав­ тор и сам говорил об этом в своих, рассуждениях о Главной книге: «Глав­ ная книга должна достичь той вершины зрелости, на которой писатель работает с полной и отрадной внутренней свобо­ дой и бесстрашием, безоговорочно дове­ ряя себе, на виду у всех и наедине с собой; когда единственной его заботой остается забота о том, чтобы вся жизнь, и его, и всеобщая, смогла предстать не в случайных эпизодах, а в целом, то есть — в сущности своей; не в частной правде отдельного события, а в ведущей правде истории». Да ведь это и конкретно-историческое добавление к формуле Герцена, призна­ вавшего способность истории отразиться в человеке, с л у ч а й н о попавшемся на ее дороге. «Внутренняя свобода» совет­ ского художника достигается самой исто­ рической возможностью слиться с дейст­ вительностью в е е в е д у щ е й п р а в - д е. Вот почему в риторической фразе Ольга Берггольц согрешила неожидан­ ным оборотом, «несмотря ни на какие горести», тогда как вся система ее ху­ дожественных образов начисто лишена и проблеска жертвенного противопостав­ ления человека и истории. Наоборот, поэтическое обаяние книги, ее главный талант — в раскрытии е д и н с т в а че­ ловека и народа, в раскрытии с л и т ­ н о с т и человека и его времени. Тут все — мо е ! Мое — волшебное пуш­ кинское стихотворение про зиму; «все про меня!» — в стихах Лермонтова; в заводских гудках, прощающихся с Лени­ ным, «я вся — только этот общий все­ поглощающий вопль»; ну а корноухий колокол — народный бунтарь, борец и страдалец, некогда сброшенный в Угли­ че с колокольни, наказанный плетьми и сосланный в Сибирь за обращение к на­ роду, — какое он имеет отношение к автору «Дневных звезд»? Вот какое: «...я встала под колокол и с силой дернула за веревку. И он за­ пел и загудел над моей головой, как т о г д а , но звук этот для меня все-таки был полон теперь новой силы и нового значения: это был голос, предупреждаю­