Сибирские огни, 1959, № 6

хологического, бытового — должно быть изобилие, изобилие «ума холодных на­ блюдений и сердца горестных замет», чтобы перед читателем могло возник­ нуть хотя бы на минуту не картонное, а живое лицо. Автор приведенного отрывка знако­ мит нас со своей героиней, сам не буду­ чи с ней хорошенько знаком. Он не дал себе труда вообразить ее предыдущую жизнь, ее детство, юность, родителей, обстановку, быт. У него было одно на­ мерение, и притом чисто рассудочное, не одетое плотью жизненного материа­ ла: доказать преданность Зины Ни­ колаю. А раз не было собственного, до­ бытого из жизни материала, в ход по­ шли готовые литературные штампы. Но одними рассудочными намерениями жи­ вых людей не создашь. Если автор не накопил и не истратил ничего, — то читатель ничего не получит. Какие точные детали приводит в «Спутниках» Вера Панова, описывая труд хирургических сестер и хирургов! Труд, победы, изнеможение. Ее перо работает не менее точно, чем нож хи­ рурга. Какое изобилие мыслей и чувст­ вований — оттенков мыслей и чувство­ ваний — вложено Ю. Трифоновым в те главы повести «Студенты», где описы­ вается душевное состояние сына, толь­ ко что отправившего в больницу на тя­ желую операцию мать. В долгие, одино­ кие ночи сын по-новому вспоминает свое детство; тревога как бы обновляет, уси­ ливает память: он вспоминает коробча­ тых змеев, которые запускал с отцом, укоризненные взгляды рыболовов, ко­ торые сидели на берегу реки, куда они всей семьей ездили купаться... Дождав­ шись у двери конца операции, он заме­ чает капельки пота на висках у хи­ рурга. ...Сколько узнает читатель из тех глав «Войны и мира», в которых Тол­ стой рассказывает, как Наташа ухажи­ вает за своим больным женихом! Я, ра­ зумеется, не сравниваю величайшего произведения мировой литературы ни с приведенным текстом, ни с названными произведениями. Я говорю в данном случае лишь о содержательности, о по­ знавательной силе. Сколько мы узнаем из глав Толстого! О любви, смерти, жизни. Но даже если откинуть, зачерк­ нуть огромный философский смысл этих глав — выкинуть размышления князя Андрея и самого автора о жизни и смерти, — даже если иметь в виду одно лишь психологическое и бытовое содержание, — оно все равно огромно. Полная достоверность рассказа — бы­ товая и психологическая — его глубо­ кая содержательность обусловлены, в частности, множеством конкретных по­ дробностей. Иногда обычных, зауряд­ ных, ничем не примечательных, но всегда конкретных. Это «тихие движе­ ния пальцев» князя Андрея, которыми он «трогал отросшие усы», это «ров­ ный и чуждый» звук его голоса, кото­ рый ужаснул княжну Марью сильнее, чем если бы князь Андрей «завизжал отчаянным криком»; это «шепчущая му­ зыка», которую слышит в бреду князь Андрей, и «странное воздушное здание из тонких иголок или лучинок», воздви­ гающееся «над лицом его, над самой серединой», это «легкие, стремительные, как будто веселые шаги» Наташи; это клубок, падающий у нее с колен, когда она вяжет возле постели больного, и профиль ее опущенного лица, и свеча, заслоненная рукой. Во всех подробностях знает Наташа, а вместе с ней узнаем и мы течение бо­ лезни князя Андрея, со страхом следим мы за сменой надежды и отчаяния в душе Наташи. «Наташа рассказала, что первое время была опасность от горячечного состоя­ ния и страдания, но у Троицы это про­ шло, и доктор боялся одного — Анто­ нова огня. Но и эта опасность миновала. Когда приехали в Ярославль, рана стала гноиться (Наташа знала все, что каса­ лось нагноения и т. п.), и доктор гово­ рил, что нагноение может пойти пра­ вильно. Сделалась лихорадка. Доктор говорил, что лихорадка эта не так опас­ на. — Но два дня тому назад, — на­ чала Наташа, — вдруг э т о сдела­ лось... — Она удержала рыданья. — Я не знаю отчего, но вы увидите, какой он стал». Зина совершенно лишена сколько бы то ни было отчетливого индивидуально­ го физического и душевного облика. Она — не девушка, она — пример на преданность, безличный, как пример из задачника. Никаких деталей для созда­ ния ее образа автор не накопил — у нее нет ни походки, ни рук, ни профиля. Он не дал ей ни клубка на коленях, ни прикрытой рукою свечи. И тревога ее за больного жениха неопределенна и без­ лична. Так безлична, что и не веришь в нее. В самом деле, не странно ли: Зина не только не знает со слов врача всех «подробностей нагноения» (как знала Наташа), но не пытается даже узнать, — до самой выписки, — остал­ ся ли ее жених после операции слепым или зрячим? Накануне операции у нее просят расписку «для формальности», и она дает ее с такой бездумной быстро­ той, без единого вопроса к врачу, что можно заподозрить, будто автор и ры- дать-то ее заставляет исключительно для формы... Непонятно, как она могла дать «расписку», даже не спросив у врача, чем грозит больному неуда­ ча? — «Не верю!»... И что означали слова сестры: «операция прошла благо­ получно»? Ведь больной ослеп? Зининой тревоги, Зининому горю ав­ тор не нашел никакого конкретного во­ площения. Дело, разумеется, не в дли­ не: можно писать распространенно, как Толстой, и кратко, как Чехов. Но и та и другая форма может — и должна! —