Сибирские огни, 1959, № 5

-что-то рассматривать. Вдруг он схватил повод, повернул оленя и стая поспеш­ но уводить нас своим следом обратно в лес. — Все уходи отсюда, скоро уходи! — кричал он, поторапливая животных и оглядывая равнину с заметным беспокойством. На первой прогалине караван приткнулся к толстой лиственнице, остано­ вился. Кажется, со всей тайги слетались пауты. Никогда они не были такими свирепыми, как в этот знойный полдень. Олени безвольно попадали на зем­ лю и уже не сопротивлялись. Пока мы с Улукитканом сбрасывали вьюки с оленей, остальные таскали ва­ лежник и мох. Вспыхнули костры, их едкий дым отпугивал от стоянки паутов. Но животные продолжают лежать в полном изнеможении. — Что испугало тебя, Улукиткан? — спросил я. — Ты разве ничего не видел? Там новую тропу сокжой топтал, — совсем свежий, сегодняшний. — Надо было ею и идти через марь. — Обязательно пойдем, зверь лучше нас знает, как болото обойти. — Зачем же вернулся? Тот удивленно посмотрел на меня. — Смотреть надо, как сокжой от паутов убегает. Он сейчас на гору побе­ жал, скоро к речке вернется, потом опять на гору побежит, и так весь день, туда-сюда... Минута не стоит. Шибко худой время для зверя! Хочешь увидеть его близко — иди на Зею. Был полдень. Шара спадет не раньше как часам к пяти, тогда успокоится и -паут. Раньше нечего и думать трогаться в путь. Я решил воспользоваться предложением Улукиткана посмотреть, как ведет себя дикий олень в эти жаркие июньские дни. Кладу в карман кусок лепешки, беру карабин и тороплюсь к реке. — Не забывай, в такую жару зверь немного слепой, немного глухой, толь­ ко нос правильно работает, — напутствовал меня старик. Незаметно, крадучись, выхожу на береговую гальку и осматриваюсь. Зея, стремительная, гневная, проносится мимо, разбивая текучий хрусталь о груди черных валунов. Тонкие, стройные лиственницы столпились на берегу и смот­ рят, как весело пляшут буруны на перекатах, как убегает в неведомую даль шумливая река. Но даже на ее берегу, в тихий солнечный день, нет прохлады. Пауты на­ глеют, жалят сквозь рубашку и, кажется, сотнями иголок, тупых и ржавых, сверлят тело. Я не успеваю отбиваться, а укрыться негде. В тени они еще злее. Вдруг впереди, за ельником, загремела галька. Глаза мои останавливаются на узенькой полоске береговой косы, откуда долетел этот звук. Я не успеваю скрыться, как к реке выскакивает огромный олень, уже вылинявший, рыжий. Пришлось так и замереть горбатым пнем возле ольхового куста, на виду у него. Левая нога отстала и осталась висеть, руки застыли на полувзмахе. Вижу, сокжой бежит по косе, наплывает на меня. Ноги вразмет, гребет ими широко, во всю звериную прыть. Но корпус уже отяжелел от долгого бега. Голова ослабла, и из широко раскрытого рта свисает длинный язык. Вот он уже рядом. «Неужели не видит?» — проносится в голове. Но зверь вдруг дает тор­ моз и, глубоко засадив ноги в гальку, замирает в пятнадцати шагах, бросая на меня сосредоточенный взгляд. Какой редкий случай рассмотреть друг друга. Каюсь, не взял фотоаппарата, хотя снять зверя невозможно в этом молчаливом поединке: малейшее движение — и он разгадает, что перед ним страшная опас­ ность. Я не дышу. Даже боюсь полностью раскрыть глаза. А два проклятых пау­ та, один на носу, другой над бровью, больно до слез, вонзают свои тупые шала, и — не могу пошевелиться. Нужно терпеть, иначе не рассмотреть зверя. А он стоит предо мною, позолоченный жарким солнцем, огромный, настороженный, красивый, и тоже, кажется, не дышит.