Сибирские огни, 1959, № 4

— Ладно, берите, — смягчается Василий Николаевич. Начинаются расспросы. Не часто бывают здесь гости. Хмурится долгий вечер. Дождливые тучи ложатся на горы. В высоте гудит ветер, точно старый лес, когда по его вершинам проносится буря. Здесь, в под­ небесье, на суровых вершинах гольцов, среди скал и безжизненных курумов, как нигде, неприятно ненастье. Все кругом таится, цепенеет в непробудном молчании. Сырость сковывает ваши мысли, давит на сознание, и, кажется, да­ же камни пропитываются ею. Дождь загоняет всех в палатку. Не осталось возле нас ни провалов, ни окал, ни отрогов, все бесследно утонуло в сером непроглядном тумане. Кажет­ ся, остались с нами на всей земле только палатки, пирамида и затухший костер. Да, а где-то внизу мокнет под дождем Гаврюшка с женою. Его даже непогода не смогла заставить поторопиться. В палатке сумрак. Пока рассаживались, Нина зажгла свечу и, не в силах сдержать волнения, вскрыла конверт. Письмо было написано неразборчивым, растянутым почерком, но от первой фразы у нее появилась улыбка на пухлых губах. Скопившиеся слезы побежали по щекам, падая на письмо и расплываясь по нему чернильными пятнами. Нина ловила проворные бусинки слез рукавом блузки, растирала их на лице, но унять не могла. — Кажется, промазал, — сказал с сожалением Василий Николаевич. — Надо было спирту выговорить за такое письмо. — Уж не беспокойтесь, сама догадаюсь. — А что хорошего пишут из жилухи? — полюбопытствовал тот. — От мамы письмо. Пишет— дома все хорошо... Старенькая она у меня и больная, долго не было вестей, вот и изболелась душа. Что же это я рассе­ лась, — вдруг спохватилась Нина. — Значит — оладьи? Новопольцев, тонкий, длинный, с трудом выталкивает свои непослушные ноги из палатки и вылезает на дождь. Пока он рубит под навесом дрова, разжи­ гает железную печку, с которой астрономы не расставались и летом, Нина за­ нимается тестом. Хотя она работает проворно, но руки не всегда делают что нужно. Вероятно, мысли о доме уносят ее с вершины гольца далеко-далеко, к родному очагу, к старушке матери. — Фу ты, господи, кажется, вместо соды опять соли положила, — возму­ щается она, отрываясь от дум. А за ней из дальнего угла палатки наблюдает Василий Николаевич. Сидит он, как на иголках, все не по его делается: и мало Нина завела теста, и очень круто. Долго крепится, но не выдерживает: — Дайте-ка я помогу вам размешать тесто, у меня оно сразу заиграет,— и он решительным жестом отбирает у нее кастрюлю. — А что же мне делать? — Накрывайте на стол, а я с ними быстро расправлюсь. Через пять минут Василий Николаевич, забыв, что он всего лишь гость, уже работал сковородой возле раскаленной печки, складывая горкой пахучие оладьи. А хозяева удивленно следили, как в его умелых руках спорилось дело. Дождь, мелкий, надоедливый, все идет и идет. Волнистые дали, тайга, стрелы серебристых рек и Гаврюшка с женой — остаются где-то в непроницаемом мраке ночи... Василий Николаевич стелет у входа плащ, бросает в изголовье котомку, прикрывается телогрейкой и на этом заканчивает свой большой трудовой день. Я тоже забрался в постель. Новопольцев и Нина сидят рядышком у свечи. Они привыкли ночью бодрствовать. Она перебирает бруснику, собранную днем в ло­ щине, вероятно для варенья, а он делает из бересты туесок. По их загорелым лицам скользят дрожащие блики огня. В их спокойном молчании, в ленивых движениях рук и глаз уже что-то сроднившееся. Й я, засыпая, думаю: «Быть осенью и второй свадьбе...» Гаврюшка с женой не появились и утром, когда стало заметно холоднее,