Сибирские огни, 1959, № 2

— Садись, миленькие, я вас до дома подброшу... Но-о, кляча. Мы это любили — «подбрасываться». Ради «подброски» мы спокой­ но проезжали мимо своего дома, чтобы только дольше чувствовать дроб­ ное дрожание телеги, чтобы видеть, как под самыми пятками мелькает дорога и кажется, что не ты едешь, а вертится земля. — Сегодня не вышел в поле Тихон Мезенцев, — сказала не то нам, не то себе тетка Дарья. — Надо заехать, узнать. Мезенцевы не коренные жители Кандаура. Они, как и мы с мамой, обосновались здесь в начале войны, — приехали из какого-то города. Д я ­ дя Тихон был нездоров. Ему бывало то лучше, то хуже, но он работал наравне со всеми. Близко мы его не знали, но при встречах здоровались с ним, и он нам хмуро отвечал кивком, а в последнее время и кивать перестал. У домика Мезенцевых председательница остановила «Грезы жереб­ ца» и вошла в дом. Ее долго не было, наконец она стремительно вышла, красная и, кажется, раздраженная. — Царица небесная, что творится на белом свете! Распахнулось окно, из него высунулась косматая голова дяди Ти­ хона. — Я крепился! Но терпение кончилось! Да, да!.. Убирайтесь ко всем чертям и оставьте меня в покое! — прокричал он хрипло, тяжело закаш­ лял и уткнулся в горшок с цветами, сломав их. Мы сидели в телеге, подавленные. Против своего дома я спрыгнул, не попрощавшись с друзьями. Среди мальчишеских забот и увлечений мы забывали о том, что идет война, что живется трудно. И вдруг какое-нибудь одно слово или жест грубо и неотразимо напоминали об этом, и сразу исчезала безмятеж­ ность, и в мыслях становилось как-то тревожно. Я всегда в такие минуты вспоминал папу, его портрет, висевший над моей кроватью. Вот и сейчас. Я лежал с мамой. Я только что рассказал ей о Тихоне Мезенцеве. — У человека слабая душа. Но ничего, он отойдет, он уже второй раз теряется... Война — это проверка людям: и большим, и малым. И ес­ ли они оказываются сильными, они побеждают и здесь, и там... Разговор мог зайти о папе, и мы замолчали, чтобы не бередить друг друга. — Мам, мы завтра гоним стадо одни, — сказал я. — Шурка ружье берет. Патронов нету, но ружье поправдашнее. Мама улыбнулась — ее щека шевельнулась у меня под рукой. Но я знал, что она все равно думает сейчас о папе, так же, как и я, и так же, как я, чувствует отцовский взгляд, устремленный на нас с невидимого в темноте портрета. Я проснулся, сел в кровати и, соскользнув на пол, выскочил на крыльцо. Солнце только что выкатывалось из-за расплывчатой кромки тайги. Оно не ослепляло, и на него можно было смотреть долго-долго, как на уголек. На окнах полыхал отраженный восход. Мамы уже не было. Удивительно, как это она так рано поднимается каждый день. Неслышно протапливает печь, готовит еду и уходит. Я вер­ нулся в избу, пошарил рукой в темном зеве печи и вытянул сковородку. Жжется. Прихватил тряпкой. На столе, возле пепельницы, чистой со дня ухода папы на фронт, увидел записку. Сажными руками схватил ее, под­ нырнул под штору и уселся на подоконник. Я кончил второй класс, но ГЛАВА Ч Е Т В Е Р Т А Я