Сибирские огни, 1959, № 1

И «JTe-нин» — два слога, знакомых уже, вдруг зримыми стали: так вот он какой! И что-то тогда шевельнулось в душе, чтоб этой сейчас отозваться строкой. Простой и понятный (коль к слову пришлось, замечу, от темы чуть-чуть отступив: Ильич не любил ни торжественных поз, ни жестов, рассчитанных на объектив). Бородка и лоб, наклоненный вперед, да мудрая л аск а в морщинках у глаз. Работал , как видно, всю ночь напролет и вот оторвался, и смотрит на нас. Таким он и в детскую память вошел. Я чувствовал глаз его зорких прицел, когда, навалившись всей грудью на стол, напротив над школьною книжкой сидел. И, может быть, скорбно гудки над страной и пели когда-то, и плакал народ, но светлое чувство, что Ленин — живой, лишь крепло с годами, оно не умрет... Он смотрит, прищурясь, и кажется мне, что это не рамка , не старый портрет, а двери распахнуты в белой стене в просторный рабочий его кабинет. Войдешь, и хозяин попросит присесть, навстречу из кресла подастся плечом. И каж ется мне, что я был уже здесь, и снова вхожу, говорю с Ильичем. — Владимир Ильич! Вот пришел к вам опять... Весь мир в неизбежной напрягся борьбе, и строгое время велит мне сказать сегодня, хоть несколько слов, о себе. Владимир Ильич, мне неловко чуть-чуть: порой оглянусь я в раздумье н азад — как все-таки мал мною пройденный путь, ни славных побед, ни высоких наград. Нет, я, притаясь, на печи не сидел, и сердце как будто горело в груди. Работал , в атаки ходил, поседел, а чувство такое, что все впереди. Лишь брошу в грядущее наше свой взгляд и вижу: у вас я в великом долгу. И хочется большее сделать стократ, и верьте, Владимир Ильич, я смогу.