Сибирские огни, 1958, № 6

целую картину. Его. охватило упругое чувство простой, приятной удовле­ творенности, чувство, так часто посещавшее его после окончания трудо­ вого дня и завершавшее цепь крупных, мелких и мельчайших дел и со­ бытий напряженного дня. Это чувство и мысль, что пройдена еще какая- то частица жизни, равная, быть может, капле, одной из многих, из кото­ рых состоит океан, или, может, это тот незамечаемый глоток воздуха, без которого жизнь стала бы неощутимой и который есть смысл ее, начало и томительное, радостное ее горение. Крушинский замер, стоял недвижимо. Все существо его. сосредото­ чилось на этом чувстве и на этой мысли, а все остальное, казалось, исче­ зло, отпало... Бирюзовая, изрезанная вершинами сосен, кромка небесного купола придвинулась ближе. Сзади пела птица, нежно прищелкивая, точно дари­ ла кому-то бесчисленные поцелуи. Крушинский очнулся, втянул в себя струю влажного воздуха. Перед ним на гальке лежал большой камень. Он сел на него, достал блокнот и карандаш, но писать начал не сразу. Он еще долго смотрел на берег, на работающих там людей, на грузное, спокойное течение воды ■в Студене и лишь затем связал из серой нити карандашного следа пер­ вые слова письма жене. «Любимая моя, -—• писал Крушинский. — Я сейчас только что пере­ жил изумительное состояние. Я был один, совершенно один. Ничто не мешало моему одиночеству. Ты знаешь, как я люблю людей, движение, но и как я люблю лотом уйти в себя весь без остатка, отдаться самому себе. Никогда в моей жизни это ощущение не было таким полным, как только что. Об этом не напишешь. Для этого нет слов. Когда я очнулся, первая мысль была о тебе. И вот я пишу, как мне кажется, не те слова, которые нужны и которые соответствовали бы мо­ им желаниям. Родимая! Можешь ли ты представить, как дорог мне твой образ здесь, где тебя нет около меня, но ты бываешь со мной чаще, чем бывала там, где мы жили под одной крышей. Сегодня у меня день рожденья. Ты помнишь это, конечно. Однако у меня нет повода для печали, что сердце, мое израбатывается, что морщины, если не легли, то скоро лягут на мой лоб и на мои щеки. Я полон сил и здоровья, но нельзя ведь сорок лет переделать в восемнадцать. Я пишу это» не из малодушия, не из страха перед тем, что все люди умирают, но потому, что мне кажется, будто со­ рок лет — это так мало, что я еще не жил, а только начинаю жить, толь­ ко учусь жить. И я спрашиваю себя — научусь ли я этому искусству ког­ да-нибудь? Я и хочу написать тебе, что я теперь люблю тебя больше, чем когда-либо. Я не терплю слова «любовь», ибо люди его« затаскали, напол­ нили неправдой (кто хочет обмануть, тот больше говорит о любви), но у меня нет другого слова. Я негодую на себя, отчего, когда мы бываем близко, чувства мои тускнеют и жизнь делается такой обыденной. Одно­ го хочу: пусть дойдет до тебя, Васса, смысл того, что я чувствую. Вот и опять получается не то, совсем не то... Я не умел выразить свои чувства в двадцать лет, не умею этого сделать в сорок... Что же, может быть, прибегнуть к стандарту и написать тебе, что я обнимаю тебя, целую, шлю привет? Кому это надо: тебе, мне, почтальону, который доставит письмо? Словом, мне хочется сейчас видеть тебя рядом, вот тут, на бе­ регу северной реки...» Крушинский пробежал глазами написанное и с досадой вслух про­ изнес: — Этого не пошлешь по радио... — и смял листок, вложив в это столько силы, что ее хватило бы скомкать лист-железа, бросил бумажку