Сибирские огни, 1958, № 4

— Купить можно... — машинально ответил Петр, занятый своими мыслями. Поленька обернулась к нему, ,и Петр увидел при свете звезд ее ши( роко открытые глаза. Что в них было — удивление, испуг или, может быть, презрение, — Петр не успел сообразить. Он понял только, что не­ обдуманно сказал что-то обидное, страшное. Он видел Поленьку и в то же время чувствовал, что ее уж нет рядом. Но именно в это' мгновение ему захотелось, чтобы она была возле него, чтобы, как бывало, положи­ л а голову ему на колени. Петру стало страшно от мысли, что вот сейчас, в эту секунду, он теряет что-то настолько важное и необходимое ему, что жить дальше будет нельзя... В голове загудело, и Петр услышал, как кто-то, запинаясь, прогово­ рил его голосом: — Я, Поленька... хотел сказать... Я верю тебе, Поленька... Я необ­ думанно... Она, кажется, не расслышала его несвязного лепета. Она молча встала и тихонько пошла в деревню, опустив голову. Он догнал ее и схватил за руку. Она остановилась, молча высвободилась и прошептала еле слышно: —■Уйди. И опять пошла вперед. Петр зашагал следом. Через несколько минут, не зная, как остано­ вить ее, опять схватил за руку. —• Я сбегаю домой, Поленька, переоденусь. А потом буду ждать те­ бя на берегу. Придешь? Я ведь не хотел обидеть тебя. Я не разобрался толком, не понял, в чем дело, и ляпнул. Так придешь? Ведь я хочу... Ведь мне надо сегодня рассказать тебе... Такое надо рассказать, что... Очень важно это... И для тебя, а особенно — Для меня... Поленька молча выдернула руку и ушла. Петр устало прислонился к плетню. Отсюда слышно было, как часто и тяжело стало плескаться озеро. «Ветер будет», — опять подумал Петр... Вдруг совсем близко взлетел в черное небо беззаботный женский смех. И тотчас же нараспев: Изменил мне милый мой, А я засмеялася: Я в тебя, мой дорогой, Вовсе не влюблялася-я-я... И опять раздался смех. «Настя развлекается», —- узнал Петр по голосу и подумал: «Хоро­ шо, что Поленька ушла, не слышала». 2 Переступив порог своего дома, Петр сразу услышал шум, злые го­ лоса из горницы. Там, возле открытых настежь дверей, сидели на табу­ ретках и густо дымили самосадом Бутылкин, Тушков и Амонжолов. Все были трезвы. Отец в смятой рубахе-косоворотке, надетой прямо на голое тело, строгал посредине комнаты доски для новой собачьей конуры. На усах’ его болталась небольшая желтоватая стружка. Петр попросил у матери поесть. Ужиная, он поглядывал из кухни через открытую дверь на отца. — Значится, так, Григорий Петрович, кончилась наша дружба, —