Сибирские огни, 1958, № 11
но яблок и в узлы, и в кошели, поплакали все, сидя в горнице на широкой деревянной кровати, на широких лавках и широких сундуках — и пошли через большак к поезду... А уж так не хотелось Мите, так не хотелось Мите уезжать от этой теплой, пахнущей наземом и яблоками земли, от дубов и конопляников, от просторной хаты с печью, заставленной горшками, сковородками да крынками, от школы, в которой он мог бы учиться, как все, от общей ра боты в поле, куда бы уходил он утрами, как все. Эх, была бы Митина воля, он нипочем бы не уехал! Да воля-то отцовская! И опять давай колесить, и опять... То в Гомеле, то в Горьком, то в Кирове, опять в Горьком... Теперь мать говорит: «Куда уж отсель нас тятька потянет? Кажись, до краев земли докатились?» Ну и пусть край земли! Лишь бы не та щиться опять неведомо куда, лишь бы не слышать стука колес, не то лочься на станциях, не жить на притыке в уголочках, не перетаскивать без конца в грязных узлах свое убожество! Хватит уж, намаялись. Пора прихилиться. И как знать, может, здесь и доктора найдутся — Зинку подлечат. Ведь говорил же старичок-очкарик в последнем леспромхозе: «Понаблюдать надо, поживем — увидим, может, что и сделаем». А через месяц они уже на грузовик вещи складали! Фу, черт, палец опять словно шилом взъело! Набух, как сапог после дождя! — Эй, Зимогоровы, куда торопитесь? За медом, что ли, или за пря никами? Их догнал Афанас Петрищев. В одной руке у него тальниковая пал ка со свежей винтовой прорезью в матово-зеленой коре; в другой — узе лок, концы его торчат, как заячьи уши. — Думаете, трудодень от вас убегет? — продолжал Афанас, вре завшись между Митей и отцом. — Не убегет, у него, брат, ножки покоро че наших! — Все шутишь, Афоня? — только и ответил Зимогоров, равномер но-тяжело вышагивая по улице и глядя перед собой так, будто на него навели вилы. — Ага, шучу! Со мной шутят, ну, и я. Ты что, Иван Васильевич,, куриной болезнью хвораешь? Рази не видишь, куды заехали? Афанас склонил набок продолговатую свою голову, от этого длин ный кривой нос его стал еще кривее. — Ехали-ехали да — тпру: доеха ли! Налево — степ, направо — степ. — Петрищев так и выговаривал: «степ», твердо нажимая на «п». — И кругом, братцы, — степ! Ты погля ди-ка хоть вокруг, Зимогоров: деревня — не деревня, село — не село. Хоть кустик тощий, хоть травинка какая где проглянет? И как они тут живут! — Так что же! — Зимогоров щепоткой пальцев пощипывал кудла тую бороду. — Степняки, привыкли. — Верно говоришь, степняки! А нашему брату здесь рази житье? Нам садочки нужны, чтобы у дома ракита, под ракитой — самовар. Верно, Митяй! Митя чуть повернул к Петрищеву лицо, погладил светлый чуб, — какой он стал теплый на солнце! — и, щурясь от яркого утра и от радо стных своих мыслей, улыбнулся: — Не знаю, дядя Афанас! Вроде, хорошо тут! — Хорошо? Ну, тады узнаешь! Посохнешь еще, брат, на степном вет ру! Гляди-ко, Иван Васильевич, Простокишины-то, бес их возьми... У-ух,. работяги, рай земной строят!.. Эй, Родион, Павла, чего вы там застря ли... Прогул запишут! — Не запишут... Сейчас идем. Ты-то что без бабы идешь? Д а еще с
Made with FlippingBook
RkJQdWJsaXNoZXIy MTY3OTQ2