Сибирские огни, 1957, № 6

внимательные, с добродушной хитрецой глаза стали какими-то чересчур снисхо­ дительными: — Зачем горячиться, дорогой? Пон свое, а черт свое, как русские говорят. Все понятно! А когда я сказал, что поеду на днях в район, буду говорить с районным руко­ водством, он встревожился: — Беспокойный вы человек! — Чем больше будет беспокойных людей, тем спокойнее можете быть за дело. — Не скажите. Вы бродите, как молодой недозревший кумыс. По молодо­ сти вы не понимаете, на что их будете толкать. На преступление! Да, дорогой. От ваших слов их замутит, как от проглоченной свинины. Оттуда, с горы, вид­ нее! — ткнул он пальцем в потолок.— Оттуда сигнал — заниматься животно­ водством! А за невыполнение директив знаете, что бывает? — Но ведь тебеневка — это изнурение и нередко гибель скота. Зачем же держаться только за нее? Мертвый лист на живом дереве! Культурное живот­ новодство возможно только на базе развитого зернового хозяйства. Тогда и бес­ кормица, и сухое лето, и даже джут не страшны. Это вы, конечно, знаете и без меня. — Не наступайте мне на полу халата, дорогой. Я еще не кончил. Они вам скажут: момент не назрел. Что вы им ответите? Поймите и другое, дорогой. Район наш спокойный. Все налажено, как часы. Нам бы сдать какие-то там пу­ ды мяса и можно садиться на кошму пить кумыс. И опять тишина. Корова за­ мычит — в соседнем районе слышно. Вот какая тишина! А вы с целиной. Но­ вый план, новая ответственность. Шум, беспорядок! Я посмотрел на него с удивлением, не понимая, говорит он серьезно или шутит. Аксакал поймал мой взгляд и заговорщицки понизил голос: — Козел ночью закричал — к орени. Не понимаете? Чабанская примета. — Постойте, постойте, я, кажется, начинаю догадываться, — медленно ска­ зал я и воскликнул.— Я понял вас, аксакал! Козел еще не кричал? Время еще не настало? А вы, ата, понимаете, в какую петлю мы сами себя тянем такими мыслями? Кто ж е пойдет вперед, если все будут пятиться назад, как пугливая лошадь перед канавой? Он не ответил и долго молчал, отвернувшись к окну. Потом встал и снял со стены старинную домбру. Я не раз играл на ней и восхищался не только ее звуком, но и внешностью. Ее длинный, тонкий гриф и округлый, благородных очертаний, корпус, отделанный по краям тонким костяным узором, напоминал: лебедя в полете. Рамазанов приложил корпус к уху и постучал слегка пальцем: — Хороша! Мастер и дереву голос дал. На вытянутых руках он торжественно преподнес ее мне: — Это домбра самого Шашубая, славного акына. Пусть она веселцт ваш слух и ваше сердце, дорогой. — Почему вы решили подарить ее мне? — удивился я .— За что? — Прошу вас, дорогой, не поднимайте в районе вопроса о целине,— по- прежнему протягивая домбру, горячо и печально сказал он .— Вы молоды, а мы родились под войлочной крышей,'в юрте, и пеленали нас в бараньи шкуры. Нам трудно бежать за новым! Я уехал от него без домбры, но с тяжелым сердцем. Твердый орешек по­ ложил ты мне на зуб, аксакал Рамазанов!..» * * * «...Ура! В этом году едем на практику не в учебное хозяйство, а в колхозы, р. «глубинку»! Хорошо бы попасть в большой, богатый колхоз. Только в бога­ том колхозе я смогу поставить крупный опыт с целиной. Довольно убеждать, доказывать, спорить! Довольно слов! Хочу дела, и крупного дела! Иногда это- желание разгорается так, что начинает мучить и доводить до тоски».