Сибирские огни, 1956, № 5

И пусть иной повсюду признан, Но не счастливей он меня. Подняться на такой вот гребень И девушку к тому ис любить!.. Да — что там, на седьмом-то небе? Тут на десятом впору быть. И поражён я был немало, Узнав, что девушки семья Восторгов тех не разделяла, Какими был наполнен я. Да и — бывало — у подруги Морщинками сводило нос, Когда я, не сменивши брюки, Благоухал, как бензовоз. А как-то раз её мамаша Ехидно подвела итог: — Профессия — куда уж краше, Придумать лучше бог не мог. Тревожно сердце застучало — Слова те были точно нож. Но я сдержался поначалу. «Что с говоруньи-то возьмёшь?» Вспылить — обидятся •— казалось. И нёс любовь я, как несут Вином наполненный сосуд, Боясь, чтоб капля расплескалась. (Сравненье это пусть не ново. Ещё Хайям писал о том, Что не в стихах, так в жизни слово «Любовь» — рифмуется с вином. Хмелеет юная, мол, пара, Познав прикосновенье губ... Ведь прав был греховодник старый! Ведь прав был старый винолюб!) ■ Но если пара не хмелела, А лишь один из двух? Тогда Кому (случись такое дело) — Хмельному, трезвому беда? «А место ль тут столь мрачной шутке?» — Мне критик выставит вопрос. Не запретишь, приятель, дудки — Я сам ведь это перенёс. Да... Как-то днём осенним, мглистым Она в упор спросила: «Ты Вот так и будешь мотористом? Оставь ты гайки да шплинты!» И, перебив ответ мой строго, Заговорила не спеша. Хороших-де профессий много, А вот твоя не хороша. Добро б уж был хотя пилотом. А моторист... Ну, что за чин? Весь день возись под самолётом, А там — и масло, и бензин... «Ведь ты способный парень, Пятна, А вот... копаешься в грязи.» Я усмехнулся: «Правда ваша, Способный — с музами в связи!.,» ...Я шлёпал яростно по лужам, Чтобы от мыслей не отстать. «Ведь мог бы оказаться мужем... А другом-то не смог бы стать!..» Я вспомнил мать её, худую, Со злым, скептическим лицом. «Так вон откуда ветер дует!.. Ну, и живи её умом!..» Я повторял, как в лихорадке, Пройдя знакомое окно: «Любовь, какой ты мостик шаткий — Очковтирательство одно! А кто я сам? Да! Сам я, лично? С мещанкой знался ведь, дурак!..» Смешно то было иль трагично — Случилось именно вот так. Я чуть «е заперся, как в клетке, От всех. Но началась тогда Послевоенной- пятилетки Необычайная страда. И, подчинись страны веленью, Мы ринулись во все концы, На все фронты воестановленья, ДЕадцатилетние юнцы. Что потрудней — за то я брался, Работы не прося иной. Тогда я сам себе казался В отказ натянутой струной, Которая всегда в работе, Которая, с другими в лад, На самой на высокой ноте Звенит и день, и ночь подряд, Которую, коль может статься, Не бойся подтянуть, поджать, Которой лучше оборваться, Чем хоть на миг задребезжать. Росли, тянулись быстро ввысь мы, Мужали в суматохе дел. А в светлых материнских письмах Боязнь: «Наверно, похудел?..» Мы принимали это в шутку. Нам, сильным, было не понять, Что ведь не в лёгкую минутку Об этом спрашивала мать, Что ей, родимой, бесконечно Был дорог голос мой живой. А я, хотя не слыл беспечным, Но забывал писать домой. Мы это всё поймём позднее И всё переоценим вновь. И в сердце застучит сильнее Она, сыновняя любовь. Мне в письмах, как бы между прочим, Сказали о любви моей: Что в техникум ходить не хочет. Что ей в мужья майора прочат. Я огрызнулся: «Ей видней...» В душе щемящую тревогу Глушили годы и дела. И вот сейчас моя дорога Опять в мой город привела. Я шёл сюда — не на свиданье, Ведь разошлись у нас пути. Искал знакомое я зданье, Как хочется порой найти Источник, где пришлось напиться Питья волшебной остроты. И вот сегодня убедиться, Что уж егЬ не жаждешь ты. Но — вот какая незадача1 Не сон ли это? Нет, не сон.