Сибирские огни, 1956, № 4

плечами. Fie надо, Митя. Fie старайтесь казаться хуже, чем вы есть. Горелов смятённо посмотрел на неё и встал. Слова Кати заметно взволновали его, а в такие минуты он должен был ходить. Но купе было маленькое и, сделав два коротких шага, он сел. Кати не было слышно в её углу, будто она не дышала. Поглаживая ладонью колено, глядя в пол, Дмитрий Афанасьевич снова заговорил. — Нет, Екатерина Васильевна, я не циник. Только не это! Тут что- то другое... Знаете, бывает, сведёт руку или ногу... не шевельнёшься. Вот так, иной раз, и с душой... Да-да, не смейтесь! — сердито сказал он, хо­ тя Катя и не думала смеяться.— Когда надо ответить на любовь, она замлеет и по ней мурашки бегут. Светлое, радостное чувство, похожее на любование весенним деревцем или наслаждением музыкой, у меня обёртывается нелепицей и несуразицей... Если не противно слушать, вспомню ещё один случай, похожий на анекдот. От женщины, которую все считали моей будущей женой и сам я так считал, я ушёл, не объяс­ нив даж е причину. Самому до сих пор непонятно. Она завивалась: стоит перед зеркалом, крутит за ручку щипцы, потом запахло палёным воло­ сом, а меня словно кто за нос взял и повернул налево кругом,— Горелов криво 'усмехнулся.— Сбежал, как Подколёсин. — Нет, нет, не рассказывайте дальше,— страдальчески морщась, затрясла Катя головой и добавила с тихим упрёком.— Как Подколёсин. Но убежали вы не от Агафьи Тихоновны. Наверное, хорошая девушка или женщина. А каково ей? — Я уже просил вас не выносить за скобки меня. Вы думаете, что всё это для меня трын-трава? •— устало, с тоской сказал Горелов.— Вы думаете, что полюбил, разлюбил для меня перемена знака, и только? А у меня от этого смёртная тоска бывает и отвращение к самому себе. Неподдельно искреннее и детски-жалобнбе прозвучало в его голосе. Он робко поднял глаза на Катю, и ловя её взгляд, и пугаясь его. Но Ка­ тя закрыла глаза ладонью и непонятно было, как она отнеслась к его ■словам. Дмитрий Афанасьевич вздохнул. Ему хотелось рассказать ей всё до конца, пожаловаться на свою робинзоновскую жизнь, на нелепую квартиру, где по скользким, противным полам одиноко бродит, испуган­ но расставив руки и шепча молитвы, глухая, ко всему равнодушная тёт­ ка; на тяжёлую мужскую рабочую усталость, от которой сердце словно наливается свинцом; на пустые, холодные сны: будто он собирается в дальнюю дорогу и ходит по комнатам, пустым и неуютным, какими они всегда бывают в считанные до отъезда минуты, но, томясь тоской, он знает, что никуда не уедет; то ищет кого-то в этих комнатах, кричит, зо­ вёт и снова в тоске сознаёт, что искать и звать ему некого. Он и в снах был одинок, и в снах видел только одного себя. Но Дмитрий Афанасье­ вич сдержался и рассказывать всё это не стал. Он чувствовал, что нет между ними той близости, какая нужна для такого разговора. Не хвата­ ло чего-то, теплоты, доверия или душевного порыва, который иной раз внезапно распахивает душу, не оставляя закрытой ни одной её створки. И, улыбаясь иронически, он закончил: — Вот вам полная исповедь. Отпущение грехов будет? — Нехорошо вы жили. Боже мой, как нехорошо вы жили, без­ звучным, отсутствующим голосом человека, глубоко ушедшего в думы, откликнулась Катя из своего угла. — А многие ли из нас могут оглянуться на своё прошлое, не по­ краснев? — вдруг обиделся Дмитрий Афанасьевич. (Как многие из нас, он способен был клясться и безжалостно бичевать себя, но не переносил, когда его осуждали другие).—Люди мы живые, Екатерина Васильевна,