Сибирские огни, 1955, № 4
так вольнее. Он черпает кружкой жир из котла, пьёт его, процеживая сквозь больные губы, и с завистью поглядывает на стариков. Все они едят много, отяжелев, валят ся на бок и, полулёжа, ещё доскаблива ют, обсасывают кости. Затем пьют чай, разговаривают. — Уже десятый час, пора спать, зав тра рано подъём, — предложил я всем. — Эко спать, после жирного мяса сна не жди... — заметил Семён Григорье вич. Василий Николаевич принёс в палат ку больную Бойку, покорную, с печаль ными глазами, и сейчас яге в щель про сунулась голова Кучума. Умное живот ное следило за нами, будто ему интерес но была знать, что же мы намерены с его матерью делать. Но как только Бой ка начала визжать, биться в руках, он поспешно убрался. Мы выстригли вокруг раны узенькую полоску шерсти, промы ли иодом, и уложили Бойку спать. Ночью, сквозь сон, я слышал разговор в палатке проводников, хруст костей и почмокивание губ. Старики продолжа ли ужин. Утром пришлось задержаться — долго искали оленей. День солнечный. Лес сла бо шумел. Пахло отогретой хвоей. Над брошенной стоянкой горбилось белое об лачко, присосавшись к боковому отрогу и уронив лёгкую тень на наш след. Кукур — небольшая река, образую щ аяся от слияния многочисленных ру чейков, сбегающих с крутых склонов Станового. Километрах в десяти ниже перевала она течёт узким руслом, въеда ясь в угрюмые отроги, преградившие ей путь к Мае. Горы не расступились, а ска лами повисли над щелью, по дну кото рой течёт Кукур. Мы ехали по льду реки. Солнце и, ка жется, само небо прятались за скала ми. Нас встретила промозглая сырость, никогда не продуваемая ветрами. Ма лейший звук, зародившийся в тишине ущелья, сразу усиливался, множился, отражаясь от ворчливых скал. Олени, подбадриваемые криком проводников, бежали дружно, отбивая копытами дробь в такт разгулявшимся бубенцам. Остались позади бесчисленные криву- ны и разнообразные ансамбли скал. Но край ущелья ещё не виден. Пейзаж скучный. Высокие гранитные стены, словно гигантские занавеси, исписаны скупым рисунком долговечных лишайни ков. Редко где увидишь карликовую бе рёзку или прутик багульника, поселив шегося на холодных уступах. Вдруг мы вспугнули двух чёрных воронов. Их при сутствие в этой глубокой щели озадачи ло нас. Рядом — светлая долина, где много солнца и есть где разгуляться крыльям, но они живут здесь, предпочи тая мрак, застойную сырость, а летом к тому же —• и несмолкаемый грохот реки. Но вот скалы раздвинулись, пропу стив в ущелье свет солнца. Весело за играли бубенцы на передних упряжках. Ещё километров через десять, наконец- то, показался берег Маи. Тут мы и за ночевали. Река Мая в верхней части протекает по плоской и сравнительно широкой до лине, затянутой смешанным лесом, пре имущественно лиственничным. Горы здесь пологие, с хорошо разработанными лощинами. Зато дальше, отступая от ре ки, виднеются громады угловатых голь цов. Кругом нерушимо лежит зима, и только лес шумит не по-зимнему, напо миная о недалёком переломе. На следующий день все поднялись за темно. Из-за правобережного хребта грузно поднимались взбудораженные ветром тучи. Толкая друг друга, они рас ползались, затягивали небо. А следом за ними мутной завесой хлестала по вер шинам гор непогода. Тянула встречная позёмка. Снова захолодало. Свежие хлопья снега косыми лучами падали под ноги, засыпая след каравана. В 12 часов мы добрались до лагеря Лебедева. — Кажется, никого нет! — Василий Николаевич соскочил с нарт и заглянул в палатку. Стоянка занесена снегом. Ни челове ческих следов, ни нарт, ни оленей... — Странно, куда же они ушли? — удивился я. — Ты спрашиваешь про людей? Ушли сегодня далеко, не скоро вернут ся, — пояснил Семён Григорьевич. — Откуда ты узнал? Догадываешься? — Эко, не видишь, читай, тут хорошо написано, — и старик показал рукою на ближайшую лиственницу. На ней мы увидели обыкновенный за тёс и воткнутую горизонтально ернико- вую веточку с закрученным кольцом на конце. — Ничего не понимаю, обычный за тёс. Ты шутишь, Семён Григорьевич. — Как шутишь, поди не слепой, — старик с досадой схватил меня за руку, потащил к лиственнице. — Хорошо смот ри, я рассказывать буду. Раньше эвен ки совсем писать не умели. Когда ему надо было что-нибудь передать другому человеку, он делал метку на дереве. Метка разный был. Если хозяин чума или лабаза кочевал со становища надол го, то клал веточку прямо, куда ушёл, а конец заворачивал назад кольцом, — зна чит, обязательно вернётся. Понял? Так сделал и каюр Лебедева. Если же эвенк кочевал на два-три дня, то кольцо веточ ки немного опустит вниз. Когда он ухо дил на день, другом месте ночевать не собирался — веточку клал без кольца концом вниз. Теперь твоя понимай? — Как не понять! Но откуда ты узнал, что они уехали сегодня? — Всё тут на веточке написано. Ви дишь, на ней ножом вырезано четыре острых зубца подряд и один тупой.
Made with FlippingBook
RkJQdWJsaXNoZXIy MTY3OTQ2