Сибирские огни, 1954, № 6

цветы, похожие на живые, и живые цветы, похожие на бумажные. Теперь j за тонкими стенками товарных вагонов, приспособленных под перевозку солдат, ползли назад бесконечные снега и глухая безлюдная тайга, бу­ шевали визгливые метели, а морозы рвали рельсы на перегонах. Томили бессонницей длинные, тёмные ночи. Тянущий голод заставлял солдат то и знай кипятить чай, бросая в котлы вырытый из-под снегу брусничник или «чагу» — берёзовые гнилушки, пропитанные весенним соком и по­ черневшие, как солома. Живая грязь, ползающая под сопревшими от по­ ту рубахами, кидала в бессильную злобу — не было ни бань, ни белья на переменку. Две узких стальных полоски среди снегов — единственный путь. А позади -— напор сотен тысяч людей, стремящихся скорее уехать домой. А впереди — пробки из эшелонов, кипящих гневом от невозмож­ ности пробиться. Устя ехала в офицерском вагоне. Их было там несколько, сестёр ми­ лосердия, и, галантности ради, офицеры им уступили отдельное купе. | Больших хлопот стоило Усте попасть в один эшелон с Павлом. Она по­ ехала бы и как попало', хоть на буферах, ей вовсе не хотелось заходить в офицерский вагон, до куда же сядет она одна, если её остальные подруги просто сомлели от радости, что им даны такие удобства? Табак, вино и карты, этим был заполнен весь досуг офицеров, все два­ дцать четыре часа в сутки. Потом избыток досуга потребовал ещё и люб­ ви. Сёстры милосердия были хорошенькие. И купе, в котором за одеяла­ ми, спущенными с потолка, ехали они, скоро потеряло свою таинствен­ ность и неприступность. Павел кусал от досады губы. Изменить что-либо он был бессилен. Он не боялся за Устю и не сомневался в ней. Ревнуют только тогда, ког­ да не верят. А Усте он верил безгранично. Раздражало то, что Устя долж ­ на видеть и слышать изо дня в день этот бесшабашный разгул. Деваться некуда, из вагона не выпрыгнешь. Когда на нарах теснота, висит промозглый воздух, по телу табунами ползают вши, хочется есть, а поезд мёртво стоит и стоит на станциях, на разъездах и прямо на перегонах — кого не затрясёт лютая злоба! К ко­ му? К тем, кто виноват в этих долгих страданиях после того, как и война уже кончилась. И к тем, кто может тут же, рядом, ехать, нежась, браж ­ ничая и целуя чистые девичьи руки — руки, которые многим из едущих в эшелоне солдат обмывали и перевязывали раны. Но злобиться на на­ чальство запрещалось уставами. Что делает начальство — ни обсуждать, ни осуждать нельзя. Думай об этом один, сам с собой, и говори сам с со­ бой, ночью вцепившись зубами в скатку шинели, брошенную в изголовье. Открыто злобиться было можно, и это поощрялось, на тех, кто задержи­ вал в пути эшелоны. Об этих недругах солдат говорили им офицеры на бесконечных стоянках, об этих недругах читались в эшелонах приказы командующего войсками генерала Линевича, которому верили и которо­ го солдаты всё-таки любили, сами не зная за что, как положено любить царя или бога, тоже не зная за что. Эти недруги были названы стократ: рабочие, железнодорожники, забастовщики. Это они, и никто больше, держат на путях воинские поезда, это им нужно, чтобы солдат точили вши и губили болезни... И вместе с другими солдатами Павел на станциях ходил, выискивал рабочие стачечные комитеты и властно брал за грудки какого-нибудь «старшого» из комитета. Особенно возненавидел он всех деповских и, с ними заодно — паровозные бригады. Павлу казалось, что любой паровоз может дымить, свистеть, крутить колёсами, таща за собой эшелон, стоит только этого захотеть машинистам, смазчикам, кочегарам, всем тем то­ щим, пропитанным насквозь мазутом и угольной гарью людям, имя ко­ торым общее — деповщина. И когда он видел в тупиках рыжие от ржав-