Сибирские огни, 1954, № 5

бахе, но на голове надета круглая шапка с суконным верхом, а на ногах — мягкие козьи унты. Мужик заговорил, и облачко пара вырвалось у него изо рта. — Как ты не закоченела тут вовсе? Ну, бе-да с тобой! Клавдея хотела спросить его, кто он такой и где Черных с Яковом, но голоса не было совсем, и она только' помотала возле губ рукою. Мужик понял. — Да я из помольщиков. А эти сволочи здесь по посёлку всё рыщут,— и добавил: — Ну, тётка, толковая ты, а глупа -— башка твоя осетровая!. Листочки свои в воду бросила. Сообразила... Их же из-под сруба волной на лёд выплеснуло! Хорошо, повёл я коня поить и допрежь меня листочки твои никто не видел. А то бы ,что? Ну, я и смекнул: бросил из мельницы человек в воду листочки, стало быть, и сам где-то тут. А Черных, на счастье твоё, не скумекал, что ты в экую страсть полезешь. Он бы тя сразу в воду. Шибко грозился он. Да-а... А вообще-то смелая ты, тётка. Баба ты — пря­ мо первай сорт! И Клавдее стало сразу легко и хорошо, и от этих слов, и оттого, что- рядом с нею человек-друг. Слова «баба ты «первай» сорт» говорит тоже вроде знакомые... Где, когда и от кого она их слышала? — Ты глаза на меня не пучь. Листочки — это дело мне известное. У отца лошадь одна, а таких лбов, как у меня, — четверо. Так я, хотя и деревенщина, а всё в городе на заработках верчусь. Многое слышу и знаю, — и вдруг оборвал себя: — Да ведь в рубахе к чёрту тут закалеешь с то­ бой! Как мне ,тебя отсюда выручить? Другие помольщики, скажу я тебе, ненадёжные. Сиди лучше пока, коли больше сидела. Ещё мешок ржи сме­ лется у меня, тогда думать буду. Но через несколько минут он появился снова, сунул ей в руки ломоть хлеба ц добрый кусок солёного свиного сала. — Погрейся хоть едой. Чёрт его знает, боюсь народу тебя показывать, все Черныхом распалённые. Сиди. Ноги мокрые? — Мокрые, — сказала Клавдея, в ознобе стуча зуба'ми. И провела ладонью по лицу. Разбитый и отёкший глаз уже не болел, но ей казалось, что опухоль застилает теперь и другой глаз, оттого она так плохо и видит мужика. —Мокрые ноги, не чую их вовсе, будто не мои. А все листовки на лёд-то выплеснуло? — А я откуда знаю, сколько было их у тебя? Две я поднял. Одна ко льду пристыла, разодрал её в лоскутки, ни черта не прочитаешь. А другая — первай сорт. Я тебе отдавать не стану. Ну, сиди пока ещё. — Как тебя звать-то хотя? — Финотен. Клавдея откусывала чёрствый ржаной хлеб, медленно разжёвывала куски присоленного с черемшой сала, чувствуя, как теплее становится в желудке и утихает по всему телу острая дрожь. А между тем неотвязная мысль всё время стучала у неё в голове: «Выдюжу, или свернёт меня хворь? Так я прозябла, так прозябла». Боясь сорваться со скользкого, узкого мостика, Клавдея с трудом пе­ реминалась на окоченевших ногах. Вокруг неё по густо заиндевевшим сте­ нам блуждали тусклые зелёные зайчики, иногда вспыхивая мелкими ра­ дужными точками на концах бесчисленных ледяных сосулек. А под ногами узорчато пенилась вода, билась в тесном срубе и, казалось, хотела его раз­ бить и опрокинуть. Если бы Клавдея одна оставалась здесь ждать, как хо­ тела, наступления вечера, она бы не выдержала. Но теперь, когда она зна­ ла, что рядом есть друг, который всё время думает, заботится о ней, Клав­ дея находила в себе неведомо какие ещё остатки сил, чтобы держаться в этом злом холоде. Друг! Это слово ласкало и грело. Друг! Самое большое, что нужно всегда человеку.