Сибирские огни, 1954, № 5

ознобом стягивает плечи, холодная, жидкая грязь просачивается сквозь ветхую обувь и леденит пальцы ног. И вот всё это кончилось. Ещё с вечера злой, порывистый ветер бросал к земле сорванные с деревьев последние сухие листья, вбивал их в чёрные лужи, а уже к рассвету всё оделось искрящимся белым пушистым снеж­ ком, повеселело и словно ожило заново. И кажется, что площади и улицы города, дороги и поля окрест него теперь больше не потеряют своей бе­ лизны, так и донесут её, нежную и чистую, до самой весны. Но пройдёт не так много времени, и первый снег начнёт утрачивать свою пушистость. На тротуарах его притопчут ноги пешеходов, на доро­ гах утрамбуют копыта лошадей, прикатают полозья саней, а не то и про­ режут колёса телег, и он перемешается с песком и застывшей землёй. Из труб нападает сажа, копоть. Потом наступит оттепель, не такая, чтобы согреть человека, но достаточная, чтобы уничтожить первый, непрочный снег и обратить его в слякоть. И снова всё станет каким-то тоскливым, безрадостным, может быть, даже тоскливее, чем было до первого снега. «От зазимка до зимы — месяц», — говорит народная пословица. Вот этот месяц борьбы в природе, когда вялая и скучная осень никак не хочет по­ кориться зиме с её мохнатыми узорами на стёклах, весёлыми радужными столбами по бокам солнца и живым румянцем на щеках девушек—этот ме­ сяц переживать труднее всего, он самый длинный в году, самый длинный и самый печальный. Зябко пряча покрасневшие от холода пальцы в рукава своей потёртой ватной куртушки, Лиза возвращалась домой. Мокрый снег налипал на каблуки её подкованных арестантских ботинок. Каблуки снизу делались округлыми и вёрткими. Лиза останавливалась и сбивала плитки намок­ шего снега о кромку тротуара. Она и спешила и не спешила домой. Хоте­ лось придти побыстрее, чтобы согреться у печки, выпить горячего чая и повести, всегда обычный и всегда новый, семейный разговор. И замедля­ ло, сдерживало шаги то, что несла с собою Лиза опять невесёлые вести. Уже не в первый раз ходила она в город, к Василёву. Взять Бориса к себе — это было решено с Порфирием в первую же ночь их встречи. Лиза тогда рассказала ему всё. Всё, словно говорила она не с ним, а с собой, со своей совестью. Рассказывая Порфирию, Лиза ни в чём не ис­ казила правду. Но объясняя каждый свой поступок или поступок другого, принесший ей горе, она добавляла: «А виновата я, что так получилось». Говорила она, не рисуясь своими страданиями и не лукавя. Просто не хо­ тела искать себе снисхождения. Пусть вина её будет наказана мерой са­ мой большой, какая есть, и пусть Порфирий её осудит тоже мерой самой большой. И тогда станет видно: жить им вместе или жить врозь. Нужны они друг другу или уже не нужны. Теплится ли у них любовь — старая, новая — или вовсе нет никакой любви. А если нет её, к чему тогда искать и согласия? К чему думать о церковном обряде, соединившем их? Пусть после восьми врозь прожитых лет тогда пойдёт и девятый год и десятый... Всё время, пока говорила Лиза, Порфирий молчал, каменно сдвинув брови и вцепившись жилистыми руками в кромку скамьи. Он даже словно и не дышал. Только раз встрепенулся, и дрогнули губы у него —- это, когда Лиза стала рассказывать, как подбросила Василёву ребёнка. Закон­ чив всё, Лиза устало отошла к столу и села. А сердце у неё металось и стучало, и словно протестовало: «Подумай. Может, не всё ещё ты сказала? Може. 7 , не такие должны быть твои последние слова?» Порфирий тяжело приподнялся — и Лиза замерла от страха, словно вернулись те давние дни обмана, когда в каждом жесте и в каждом слове мужа ей мнилась угроза расправы. А Порфирий глухо, почти не разжимая зубов, выговорил: — Добро... Ух, и сочтусь же я с вами...