Сибирские огни, 1954, № 5

И невообразимо широким стал луг, мертвенно белый, таким бескрайним и неодолимым, как снежные пустыни на пути к полюсу. И посреди холод­ ного тумана — два человека... — Алёша! Тогда тем более необходимо нам поговорить,— Лебедев и сам почувствовал, что в словах Мирвольского о холоде есть много прав­ ды.—Может быть, это туман виноват? Или та неустроенность, что возник­ ла в душе у тебя? Прошу: говори откровенно обо всём, что тебя мучает. — Хорошо, Миша, я попробую...— Алексей Антонович потрогал лац­ каны застёгнутого на все пуговицы пиджака и несколько нервным движе­ нием отогнул, поставил воротник.— Я ненавижу людей, которые поднима­ ют воротники у пиджаков, в этом есть что-то чудовищно неприличное, но мне, Миша, надо сейчас как-то защитить себя от этого леденящего тума­ на... Несколько часов тому назад мне хотелось начать свой разговор очень весело. У меня были для этого основания. Нет, нет, я говорю честно... — А я и не возражаю, Алёша. — Да? Ну, это, вероятно, тогда я сам себе возражаю... Миша, всего лишь несколько часов тому назад доктор Мирвольский казался мне до­ статочно счастливым человеком. Почему? Потому что моя душа младенца повзрослела, и я всё время это ощущал в себе. То есть, не все время, а по­ следнее время... Некоторое время... Миша, вот говорят, свобода, револю­ ция... И я говорил. И с тобой об этом много мы говорили. И давно уже я сам стал делать кое-что в этом направлении, хранил листовки, адреса явок, читал, изучал нелегальную литературу. Нет, нет, ни ты и никто не давил на меня своей волей. Это пришло, как веление собственной совести, хотя во многом и ты, и другие мне открывали глаза на истину. Лукавить и фальшивить мне было нё перед кем и незачем. От того, что я назвал бы себя революционером, ты сам знаешь, житейского благополучия у меня никак не прибавилось бы. — И я от души рад за тебя, Алёша. Дай мне руку. — Да... Но как, в каком своём естестве вошло в меня всё это? Вот... когда мы разговаривали с тобой, ты бывал всегда прав, абсолютно прав. Ты называл абсолютно верные пути. Но от того, что они были единствен­ но верные, они не становились для меня менее жестокими. Для меня, привыкшего обращать свой взор в заоблачные выси. А не жестокие пути... не приводили к цели! Как было примирить всё это? И я нашёл решение. Вернее, оно пришло как-то само по себе. Ну, если хочешь, в революцион­ ном фанатизме и жертвенности... У меня возникло такое ощущение: я пой­ ду и пройду сколько сумею по верному, но трудному для меня пути. Пой­ ду, стиснув зубы, делая всё на земле и для земли, но устремляя свой мыс­ ленный взор к небу. И это, Миша, опять-таки было не принуждение, это была для меня необходимость, потому что иначе я перестал бы считать себя человеком. И вот фанатизм, готовность к жертвенности... Они мне почти заменяли то, что двигало другими людьми, может быть, даже тобой, Миша... — Ты нашёл очень плохую замену. — Да, но для меня она стала единственно возможной. И удобной, Алёша. Не надо ломать свой характер. Может быть... Может быть, даже и удобной. Но... видишь ли, ме­ ня грело ещё и другое, надежда на личное счастье... Хотя, нет, что это за круглое, большое, и вместе с тем пустое определение? Тут’можно и, види­ мо, нужно вступать в серьёзнейшие философские споры о счастье личном и счастье общем. Я не стану отстаивать каких-либо абстрактных истин, я в них запутаюсь. Мне думалось... Одним словом, я любил Анюту... Он вздрогнул, плотнее подобрал воротник пиджака у подбородка, вы­ ше поднял плечи и втянул голову. Колышащийся густой туман их обгонял, полз безмолвно по широкому лугу, уже совсем нигде не оставляя свобод­