Сибирские огни, 1954, № 2

...И опять он бродит, машинально бороду седую теребя. Может, донят всё, растущей болью? Не могу я этого сказать, каково осиновые колья меж собой и жизнью забивать. Горькое лекарство И так бывает: торжествуя, тебе растущая тоска придавит голову хмельную к стакану пенного медка. Пригнёт к столу крутые плечи, хрипя устало: «Пей до дна»... А в поле — рядом, недалече! — рокочет страдная весна. Шумит — и нет ей перерыва, сквозь стены слышен стройный гул. Вскочил Илья нетерпеливо, пинком отбросил шаткий стул. Опять знакомая тревога, опять короткая дорога — и ходит, ходит вкруг стола он от угла и до порога, а от порога до угла. В руке белеет извещенье, но как понять его сейчас? На заседание правленья зовут опять... Который раз! ...Под вечер — стук: — Маркелыч, дома? — Как видишь, — и, смутясь на миг, на голос, издавна знакомый, поднялся нехотя старик. — На заседанье будешь, значит? — Зачем? Какой с меня там спрос? — Решили конюхом назначить. — А кто решил? — Народ. Колхоз. — В таком колхозе нет мне доли — пойми, товарищ Ильина! — и вдруг, с отчаяния что ли, чуть не заплакал старина; — Я прожил век, года на склоне, народу отдал всё, что мог. В мозолях сплошь мои ладони, — а для чего, скажи, парторг? — А кто ж тебя из жизни гонит? Ведь люди наши неспроста корят тебя — отличный конюх в тяжёлый час бежал с поста... Кого винишь ты, не себя ли? Подумай сам... Ушла она — и словно стены закричали, и разлетелась тишина. Окно со звоном распахнула рука дрожащая рывком — хлестнул поток стального гула, пахнуло свежим ветерком. Широкий луч полоской яркой сверкнул и комнату рассек, где с недымящею цыгаркой стоял угрюмый человек, Стоял, борясь со жгучей думой, но всё смотрел, склонясь вперёд, как по земле весенней, юной седая женщина идёт... Ваня Зайцев Хорошо над речкой тёплым летом повторять, полузакрыв глаза: — «Саша Шаров, ты ли стал поэтом? Саша Жаров, что за чудеса!» Видно, крепко полюбилась книжка за её душевные слова — их твердит веснушчатый парнишка наизусть. Зелёная листва на воде покачивает 'тени. Волны тихо плещут на бегу. Обхватив шершавые колени, хорошо сидеть на берегу. Пятый класс, оконченный с успехом — пять ведущих кверху ступеней... Да и в поле был не хуже всех он по итогам новых трудодней. И загар, сказал бы я, почётный (трудовой!) чернеет на спине. Лишь случайно выпал день свободный помечтать в тени наедине. Ветерок над рощами порхает. Голубеют дальние леса. А парнишка тихо повторяет: ■— «Саша Шаров, что за чудеса!» Хорошо придуманные строки. Эх, и мне бы так же написать! Лёг ничком под ивою широкой и открыл заветную тетрадь, не смущаясь, видимо, нимало, что письмом сегодняшним опять не хотят' московски© журналы ни за что поэта признавать. Нелегко в неведомые дали проложить свой самый первый след. Да и что там! Все мы рифмовали «кровь — любовь» в свои тринадцать лет. И взлетали мыслями восторженно, точно ласточки из-под стрехи, слабых рифм цепочкой ненадёжной, опоясав первые стихи. От столбцов колхозной стенгазеты путь-дорога будет — дайте' срок! Но сейчас не думает про это над страницей чистой паренёк. Нет, не славы — звонкой песни надо. Строки льются, строки говорят обо всём, чему так сердце радо, сердце, с жизнью бьющееся в лад. Обо всём, что дорого! Не скрою, Ваня Зайцев, невдомёк тебе, что и сам немножечко порою я твоей завидую судьбе. У тебя чудесны будут песни: паренёк колхозный, ты почти коммунизму близкому ровесник. И тебе, живому, пронести далеко, в двухтысячные годы, про дела сегодняшние сказ — расскажи, прочти, пропой его ты поколениям, что сменят нас. Расскажи с волненьем очевидца, обо всём поведай до конца,