Сибирские огни, 1954, № 2

в город ехать мне наряд: опоздал — не жди поблажки, — и, опаски, не тая, подаёт ему бумажку. Развернул её Илья, прочитал, глазам не веря, даже дрогнула рука: — Это что, тебе доверить племенного рысака?! Чтоб на первой же версте ты, как в «Восходе» у себя, жеребца согнал со света! Ах ты, груздь!.. Да я тебя... Не получишь! От ограды отойди на сто шагов. И прибавил: — Если надо, запрягай своих одров. В это время Клим Самсоныч вдруг зашёл на конный двор. И послушал удивлённо оживлённый разговор. С понимающей усмешкой подошёл; — Давай скорей. Нам нельзя, Маркелыч, мешкать, не задерживай коней. Недосказанное слово точно замерло в устах, и старик на Соловьёва посмотрел. Тоска в глазах. — Пусть берут, — промолвил с дрожью. — Пусть творят, чего хотят. Двадцать лет в колхозе прожил, а на свете — шестьдесят, сколько силушки хватало — потрудился на веку, а теперь — душа устала. Хватит. Больше не могу. Лишним стал. Пора, выходит, убираться на покой. — Эх, Илья, немало, вроде, говорили мы с тобой о строительстве колхозном, планах завтрашнего дня. — Не учи, Самсоныч, поздно переучивать меня. Лишь одно пока что знаю: правды нечего скрывать — ваши планы разгильдяю как нельзя пришлись подстать. Видеть, слышать не хочу я, как былая слава, честь из колхоза откочуют. Делать нечего мне здесь! — и, калиткой хлопнув, вышел. — Погоди, Илья! Постой! Но старик уже не слышал. Шёл с поникшей головой без тропинки, без дороги, через поле наугад. Обернулся. Долгий-долгий издалёка бросил взгляд — и ушёл... В тишине И решил Маркелыч на покое, в тишине прожить остаток лет. Только чем же вызвано такое: тишина-то есть, покоя нет. Молчаливо по усадьбе бродит. Двор подмёл. Дровишек наколол. — Прясло что ль поправить в огороде, — взял топор, лопату и пошёл. На колено вставши, тёшет колья, но работа валится из рук. Может быть, напомнил поневоле этот грустный, одинокий стук, как стучат подкованные кони, как хозяйской ласки каждый ждёт. Было их сто двадцать девять, вспомни, а сегодня — около трёхсот. Почитай, со всей они округи, из шести колхозов, сведены. И какие цепкие там руки, и какие головы нужны, удержать во всём порядок крепкий. — Да, в таком хозяйстве нелегко... Отлетают бабочками щепки. Улетают мысли далеко. — Тяжело, наверное, ребятам... Но себя одёрнул. — Тьфу, глупец, загрустил. Как будто без тебя там наступил всему уже конец. Так и так иная вышла доля, выбрал сам — никто не отберёт: знай теши осиновые колья, городи свой малый огород. Длинный день плетётся еле-еле, непривычный, праздный и пустой. По широкой улице без цели Вывший конюх ходит стороной. Как всегда, приветы раздаются: — Добрый день, Маркелыч! А ему трудно почему-то улыбнуться, запросто ответить. Почему? Где-то чёткий гул моторов слышен. Над рекою, издали видна, из-за старой деревянной крыши поднялась кирпичная стена. Не тебе ль рукой оттуда машут, укоряя словно и крича: — Неужель, товарищ, в доме нашем твоего не будет кирпича? Постоял у новой стенгазеты; в ней — героев новых имена, а твоя, наверно, песня спета. И глаза напрасно, старина, по столбцам идут, тоскуют, ищут: как бывало, о делах твоих больше тут селькоры не напишут ни хороших слов и ни плохих... На Ивана Зайцева не сетуй, о других стихи его прочти — до тебя ль колхозному поэту, богатырь, уснувший на пути? И не хмурь седые брови строго, если непонятно, почему он в стихах с любовью и восторгом описал Горелова Фому. Много непонятного на свете. Ну чего такого, например, в неказистой, пёстрой стенгазете? А обидно, что она теперь не тебя почтёт статьёй похвальной, поругает тоже не тебя... 6. «Сибирские огни» № 2.