Сибирские огни, 1952, № 3

Вдруг не заметить сути всей? Решил отпиской этой нудной Запутать дело, фарисей. Да что там! В Петербурге — Шлаттер, Здесь — те же немцы. В русском платье! Полина выбрала минуту. Когда он, наконец, утих. —• Ну что ты, Ваня, есть как будто Хорошие и между них. — О ком ты это? Ах, о немцах... Хорошие, конечно, есть. О тех я мыслю иноземцах, Что потеряли стыд и честь. Я говорю об этих лживых И ненасытных господах, Какие за одной наживой Спешат сюда! Пришельцы из чужой державы, До денег жадные весьма. Они боятся нашей славы, Страшатся русского ума. Про иноземных кровососов, Про тех залётных птиц бее крыл Сам академик Ломоносов Мне в Петербурге говорил... «Сам Ломоносов!» Поля знает, Что нет им ближе никого. Не зря механик вспоминает В беде и радости его. И руки положив на плечи, И с лаской заглянув в глаза, В который раз о давней встрече Полина просит рассказать... Муж говорит, а Поле мнится, Что вместе с ним она была, С ним шла по улицам столицы Потом в кунсткамеру зашла... V В той камере стоял сохатый, Раздув тяжёлые бока, Спускался змей зеленоватый С узорчатого потолка. Там б ы л и М ам о н т о вы кости, Единорога голова, Белел большой китовый остов, Глаза таращила сова. Пестрело множество пернатых От канарейки до орла. Но больше всех одна палата К себе манила и звала. Сюда, взволнованный, бывало, Спешил механик поутру. В палате всё принадлежало Царю Петру. Его ландкарты там висели, Его рисунки, чертежи, Лежали на станках модели, Стамески, топоры, ножи. Виднелась стопка книг на полке. Кафтан рабочий на стене, Царёва шляпа-треуголка, Простреленная на войне. Средь этих всех вещей петровых Он представлялся, как живой, — Большой, неистовый, суровый. Царь-воин, Царь-мастеровой. Казалось, вещи здесь хранили Ещё тепло его руки, Ещё, казалось, не остыли Его токарные станки. Он только вышел на минутку, В соседней комнате шумит, И трубка царская как будто Здесь на столе ещё дымит. И царь, до всех ремёсл охочий, Вот-вот воротится опять, И этот свой кафтан рабочий Поспешно станет надевать. «Вот показать бы в Барнауле Сей удивительный наряд, Он, чай, богатырю Микуле Пришёлся бы великоват!» Вдруг двери отворились быстро И — словно на голову снег — Вошёл, Стремительный, как выстрел, Могучий, Рослый человек. «Такой один своротит гору, — Тогда подумал Ползунов, — Уж вот кому без спору в пору Пришёлся бы кафтан Петров». А богатырь глядел сурово, Но, сделав несколько шагов, Вдруг улыбнулся Поязунову: — Откуда прибыл? Кто таков? Неужто пришагал с Алтая? А я там сроду не бывал, Хотя давным-давно мечтаю Перемахнуть через Урал! Ты, видно, человек бывалый. ...Он строго, как ученика, Расспрашивал о минералах, Алтайских рудах, рудниках. И Ползунов забыл смущенье, Он будто говорил с отцом. Сияло светом вдохновенья Его открытое лицо. Он говорил про малахиты, Которые слепят глаза. Про чудо-камушек, добытый Всего три месяца назад: — Так повернёте — он зелёный, А этак — красный изумруд — Краснеет! «Камушком влюблённых Его поэтому зовут. О яшмах рассказал прекрасных: — Вы сорт отыщете любой — От розовой до мясокрасной, От дымчатой до голубой. Из них изящнейшие вазы Поделать могут мастера! И тут он перешёл к рассказу О плавке меди, серебра, О замыслах, пока туманных, Что бродят в сердце неустанно.