Сибирские огни, 1948, № 4

требовательным тоном. Но вдруг голое ее становится глуше, в нем слышатся другие, теплые ноты: — Ну, как самочувствие, Терентий Иванович? — Самочувствие? Отличное самочувствие. Безлюдие осточертело. Скорое бы перемахнуть Хинган. -— Теперь уже недалеко... А желудок не беспокоит? Боды из речек много пьете? — Все в порядке, товарищ капитан, — поспешно отвечает Шленвин. Он облегченно вздыхает, полагая, что осмотр закончен. Но Тарасенко опускается на колени. — Дайте посмотреть ноги. Шленкии немеет. Он молча вытягивает н ош и стыдливо опускает глаза. Тарасенко умелыми, энергичными движениями р ук ощупыазает икры. Ему кажется, т а Тарасенко осматривает его ноги не секунды, а долгие часы — осмотр изнуряет его. Тарасенко встает. «Как хорошо, что они прошли там, в Забайкалье, суровую школу. Без подготовки не выдержать бы им этого перехода» — думает Тарасенко, но говорит совсем о другом. — Вы знаете, Терентий Иванович, сегодня утром, даже сама не знаю ¡почему, мне пришла на ум оперетта «Корневиль- ски© ¡колокола». Я шла и беспрерывно бурчала себе под нос. Одно место никак не могла припомнить. Вы наверняка его хорошо ¡знаете... Упоминание об ¡оперетте словно вырывает Шленкша из-под власти кошмарного сна. Трепетное ощущение любви поднимается в его душе. Кровь сильными толчками бьется в сердце. От прежнего смущения, заставляющего цепенеть все члены , не остается и следа, Шленвин преображается на глазах всей роты. — Как же не помнить «Корневидъсвих колоколов»!— говорит он, слегка играя своим бархатным баском. — Это же, товарищ капитан, не оперетта, а прелесть. Выше ее я ставлю только «Оилыву». А место, о котором вы говорите, я помню великолепно... — Ну, спойте мне, пожалуйста, — проси т Тарасенко. Шленвин с готовностью откашливается, вполголоса поет. Тарасенко с благодарной улыбкой смотрит на него, ■ шевелит губами, стараясь запомнить мелодию. Они вспоминают известных певцов страны , говорят о лучших спектаклях. Шлеи- кии попыхивает своей неизменной трубкой ^профилем Мейис'горляцШо Тарасенко вынуждена прервать' разговор — ее ¡.ждут в других ротах. Ойа уходит. Шленкии провожает ее дол­ гим, неотрывным взглядом. Глаза его сияют, ему хочется совершить что-нибудь такое хорошее, такое геройское, чтобы поняла она, какая сила пробудилась в его душе. «Бои, что лн, скорее начинались бы» — мелькает у него в уме. — А любит она тебя, Тереша, — шепчет Соколков, выждав, когда Тарасенко отойдет подальше. — Ты думаешь? — горячо спрашивает Шленкии и ¡в -глазах его вспыхивает беспокойный огонек. — Убежден. Если б не любила, другие бы речи вела с тобой. Шленкии долго молчит. Молчит и Соколков. — Эх, Витя, — широко размахнув руками, говорит Шленкии, — ничего ты, брат, не знаешь... Он охвачен таким преизбытком чувств, что готов ¡гору свернуть. — Да уж с твое-то, наверное, знаю ,— чуть обиженно говорит Соколков. — А только счастлив ты. Завидно даже. До Наташи-то посчитай сколько километров. — Ну, брат, неизвестно еще до кого дальше, — задумчиво' глядя куда-то в степь, говорит Шленкии, вспоминая Читу и свои объяснения с Тарасенко. X Большой Хинганский хребет — это скопище голых скал, громоздящихся в чудовищном беспорядке. У подножья этих скал- ¡обрываются звериные тропы. Цепкая, степная трава, расселившаяся на тысячах километров сухой земли, отступает перед неподатливостью каменных глыб. Только дождь да ветер оставили на них свои отметины: ветер отполировал бока, дождь продолбил узкие канавки для стока. Даже страшно подумать, сколько времени потребовалось дождю и ветру на эту работу: миллионы лет! Большой Хинганский хребет окутан туманом. Думал ползет из ущелий непрерывным потоком, как дым из кратера непотухшего вулкана. Местами хребет так высок, что вершины его скрываются в тучах, которые лежат неподвижными распластанными телами, словно прикованы навечно тяжелой цепью. Выше этих туч поднимаются только орлы. Остальная птичья братия, силой и характером послабее, гуртуется по впадинам и ущельям. Большой Хинганский хребет— это особое царство на земле — царство камней, ветров и дождей.